18

Моя жена иначе смотрит на вещи. Она не приняла иронии и ищет добра там, где нет людей. Недавно я нашел у подъезда мумифицировавшийся коричневый труп котенка, с лапками, прижатыми к груди. Нашел и вспомнил, как близко к сердцу Лена всегда принимала смерть животных. Как могла провести целый день в тайных раздумьях о погибшей птице или обреченном на мучительную гибель безногом, безнадежно больном псе. И ничем не выдать свою тоску посторонним. Лишь вечером ее сердце вдруг открывалось, и тогда я с удивлением узнавал о тех чувствах, что она целый день копила в себе. Это была совсем другая скорбь, ничуть не похожая на патетику человеческих некрологов. Строгая и скромная смерть котенка, который станет клевером и подорожником.

Так я думаю обо всем этом, мучаясь от бессонницы, наблюдая, как движутся серые тени по потолку, рождаясь от света проезжающих за окном одиноких машин. Где-то в прихожей слышна странная ночная жизнь двух наших кошек, их беготня и шум за дверью. И мне отчего-то кажется, что в такое глухое время кошки бегают просто во сне, вроде того как лунатики во сне ходят по крышам.

Я тоже поднимаюсь, потому что лежа ночное время идет еще медленнее. Я обхожу нашу квартиру, трогаю вещи из IKEA, когда-то старательно собираемые для уюта, благополучия и мелкобуржуазного тщеславия. Смотрю на корешки прочитанных книг, ставших деталями интерьера, читаю названия фильмов на видеокассетах. Потом открываю шкаф для белья и нюхаю свежие простыни. Бывают такие моменты, когда трогаешь что-то и чувствуешь, что во вселенной все взаимосвязано. Коснешься здесь, а отзовется далеко-далеко. И вот я касаюсь наших общих вещей, хватаю их отчаянно и сильно, и ничего не отзывается, нигде.

Я выхожу к кошкам, и они встречают меня энергичным мурчанием. Я глажу их приятные, успокаивающие шкурки. В летней жаре кошки теряют шерстинки, как высохшая елка – иглы на старый новый год.

У кошек нет имен. Я зову их «кис-кис» и отдаю им кусок холодной телятины, которую мне почему-то не хочется есть самому. Но маленькие тигры, фелиции, еще не нагуляли себе ночной аппетит и равнодушно нюхают мясо, стараясь при этом потереться о мои руки пушистыми мордочками.

Я сажусь за стол, на котором нет ничего, кроме блюда с желтым куском сливочного масла с нечаянным отпечатком пальца –дактилоскопической отметиной на лоснящемся куске жира. В таком настроении я мог бы сейчас что-нибудь написать. Например, стихи о кошках, что живут по ночам своей странной лунатической жизнью. Мне всегда было понятно, зачем люди пишут книги, но вот вопрос, почему другие это читают?

Я закрываю глаза. Мне все равно хочется секса, я не получил удовлетворения на заднем сиденье автомобиля. Но что мне представить себе, когда я буду дрочить? Я никогда не брезговал порнографией, но сейчас перспектива остаться только лишь с ней наедине меня пугает. Журналы с девушками, вывернутыми большими и малыми половыми губами, бритыми и мохнатыми промежностями, скорее всего, причинят мне боль. Ведь за каждой такой фотографией у меня неизменно будет возникать образ Лены, отдающей кому-то другому свою молодость, свою влагу, свой нежный грибной запах. Чем меньше секса, тем больше порнографии, тем меньше жизни, тем больше смерти. Значит, порно – это смерть. И так я скоро совсем умру.

– Мне нужна живая женщина, которая меня соблазнит и приласкает, – говорю я кошкам. – Мне нужна посткоитальная грусть и долгий сон вместе, и утро вместе, и чтобы утром тоже так было, как было ночью, но при свете и с другим настроением, а потом помнить об этом весь день и смотреть друг на друга, и думать иногда, что пройдет день, наступит вечер, и снова я почувствую тепло рядом. И не придется гадать, а будет ли теперь секс, а будет лишь уверенность, что мне хорошо и я счастливый человек, потому что не один. А потом заснуть, интимно и трогательно обнимая друг друга, зная, что у тебя есть любовь и все, что с ней приходит. Но пока остается лишь подрочить, а после по крайней мере можно спать. Просто спать, чтобы быстрее кончилось время суток, ожиданием которого я когда-то жил.

Наконец, я решаю поставить какой-нибудь диск. Прежде музыка всегда помогала мне забыться, но с годами гармоническое сочетание звуков почему-то утрачивает свою магию. Я со страхом думаю о том времени, когда музыка потеряет для меня все очарование и весь свой странный смысл. Как будто это такой особенный язык, который я постепенно перестаю понимать.

Сегодня ночью мне хочется покоя. Я выбираю сонату Шопена, ту самую, где в середине звучит похоронный марш. Но таким значением эту мелодию наделили позже. Для меня же эта музыка, исполненная на фортепиано, не говорит о смерти.