1968 год. «Пражская весна»: 50 лет спустя. Очерки истории

Именно на этом позитивном фоне на патриотическую позицию Николае Чаушеску так восторженно отозвалась вся страна и в первую очередь с большим воодушевлением откликнулись творческие союзы Румынии и даже те их члены, кто раньше пострадали от коммунистической власти. Бывшие «зэки» 50-х гг. прозаики Пауль Гома (бессарабец по происхождению) и Александру Ивасюк сразу же подали заявления о вступлении в коммунистическую партию. Одновременно стали членами КПР и другие писатели – Адриан Пэунеску, Аурел-Драгош Мунтяну, Маркана Костеску и Пауль Шустер. Полное единство с руководством страны было проявлено и на чрезвычайной сессии Великого национального собрания, состоявшейся на следующий день после грандиозного митинга в центре столицы. Сессия приняла Декларацию об основных принципах внешней политики Румынии. Эйфория от осознания национального единства сохранялась и в последующие дни, недели и месяцы. По всей стране на предприятиях, в учреждениях, в научных институтах, учебных заведениях, в творческих союзах и т. д. быстрыми темпами и при массовом энтузиазме организовывались вооруженные патриотические отряды. Пауль Гома в «Солдате собаки» (1991) написал о том, как он смог стать защитником Родины, членом такого патриотического отряда, сразу после того, как сначала стал членом партии: «Я написал – под диктовку – что я, такой-то, хотя и сидел в тюрьме по политическим мотивам, в данный момент, когда Родина находится в опасности, прошу, чтобы меня приняли в коммунистическую партию Румынии как единственную организованную силу патриотического сопротивления, в защиту румынской земли против „иностранной агрессии, откуда бы она ни исходила“»[726].

На страницах центральных газет «Scanteia» («Искра»), «Romania libera» («Свободная Румыния»), еженедельника «Contemporanul» («Современник») гневно осудили интервенцию в Чехословакии и полностью поддержали политику партии и правительства Румынии видные представители литературы и искусства писатели Захария Станку, Марин Преда, Анна Бландиана, пианист Дан Григоре, актриса театра и кино Ирина Петреску, художник Ион Бицан и другие.

Следует отметить, что позднее высказывания представителей творческой интеллигенции о реакции в Румынии на августовские события 1968 г. в Чехословакии и о позиции руководства стали более обстоятельными и обобщающими. Вот, например, оценка, данная тогдашнему руководителю страны одним из крупных прозаиков современной Румынии Николае Бребаном (он был одно время кандидатом в члены ЦК компартии Румынии, а позже стал видным диссидентом): «У Чаушеску был уже повышенный престиж, заработанный его сопротивлением в 68 году. После того смелого поступка, когда он отказался послать [румынские] войска в Прагу, и когда советские войска сосредоточивались на Пруте (река, по которой на протяжении нескольких сот километров проходит граница между Румынией и Советским Союзом. – Д. Б.), он приобрел дополнительную силу не только в лице партийного и государственного аппарата. Почти весь мир увеличил тогда его силу. Диктатура, ясное дело, в сущности с того времени и берет свое начало. Зародилось зерно диктатуры. Диктатура, администрация, технократия, интеллектуалы, весь мир придали ему больше власти, потому что он олицетворял тогда своего рода защитника нации. Между прочим, в то время многое удивляло. Мы обсуждали готовность крестьян воевать, если вторгнутся русские. Я даже в разговоре с одним коллегой сказал ему – смотри, как поразительно проявил себя румынский крестьянин. После того как коммунисты все у него отобрали, он готов с пулеметом в руках защищать партию и Чаушеску, лишь бы чужие, особенно русские, не пришли в Румынию. Уже в 70-е он был подобен королю без трона»[727].

И на вопрос собеседника, Константина Ифтиме, правда ли, что Николае Бребан тогда сказал, что все сплотились «вокруг трона», писатель прямо ответил: «Да, я так сказал. Полушутя-полусерьезно, потому что мне показалось, что в тот год проявилось наше сопротивление русским…» Это не имело, продолжал он, трагического финала, известно также, что «три дня спустя Чаушеску уступил. Иначе и не могло быть. Но мне показалось, что он воплощает собой какой-то тип румынской ловкости. Способность румынского руководителя лавировать меж военных блоков, меж великих держав для того, чтобы этот народ достиг берега квазинормальности»[728].

И далее, в ответ на просьбу уточнить не только свою тогдашнюю позицию, но и отношение к ней других людей, Бребан недвусмысленно разъяснил: «Я говорил тогда открыто. Я верил тогда в Чаушеску. Тем большим было мое разочарование в 71-м. Только человек, который верит в другого человека, может так сильно разочароваться, как это произошло со мной в 71-м… Если бы я не верил в него, как верили тогда столько людей в то, что этот человек является спасением для Румынии, то у меня не случилось бы июльской депрессии»[729].