– Какая ерунда! С кем ты будешь сейчас спать – со мной или со скелетом? Разве ты не наслаждаешься тем, что жив? Разве тебе не нравится чувствовать: это я, это моя рука, это моя нога, я существую, у меня есть тело, я живу! Разве тебе не нравится ЭТО?
Она извернулась и прижалась к нему. Через комбинезон он чувствовал ее грудь – зрелую, но еще упругую. Казалось, что ее тело проникает в него, наполняя его молодостью и бодростью.
– Да, мне нравится это, – произнес он.
– Тогда закончим разговор о смерти. Послушай, мой дорогой, нам нужно условиться о следующей встрече. Мы прекрасно можем вернуться на то место в лесу. Мы не были там довольно долго. Только на сей раз тебе нужно поехать туда другой дорогой. Я уже все спланировала. Ты сядешь на поезд. Смотри, я нарисую.
И в привычной для нее практичной манере она сгребла немного пыли в квадратик на полу и, позаимствовав прутик в голубином гнезде, начала чертить схему.
Глава 4
Уинстон осматривал маленькую убогую комнатушку над лавкой мистера Чаррингтона. У окна огромная кровать, застеленная рваными одеялами, с неприкрытым подголовником. Старинные часы с двенадцатичасовым циферблатом тикают на каминной полке. В углу, на раскладном столике, из полумрака слабо поблескивает стеклянное пресс-папье, которое он принес сюда в прошлый раз. На каминной решетке стояли помятая жестяная керосиновая лампа, кастрюля и две чашки – об этом позаботился мистер Чаррингтон. Уинстон зажег горелку и поставил кастрюлю с водой – кипятиться. Он принес полный пакет кофе «Победа» и сахариновые таблетки. Стрелки часов показывали семнадцать двадцать; на самом же деле было уже девятнадцать двадцать. Она придет в девятнадцать тридцать.
Глупость, какая глупость; сердце говорило ему: сознательная, беспричинная, самоубийственная глупость. Из всех преступлений, которые мог совершить член Партии, это скрыть труднее всего. В действительности идея впервые посетила его в форме видения – пресс-папье, отражающееся в крышке раскладного столика. Как он и предполагал, мистер Чаррингтон легко согласился сдать комнату. Он явно был рад тем нескольким долларам, которые ему принесла сделка. Он не выглядел шокированным и не начал оскорбительно подмигивать, когда выяснилось, что Уинстон хочет снять комнату для любовных свиданий. Вместо этого, глядя куда-то вдаль, он завел разговор на общие темы. Причем столь деликатно, что создавалось впечатление, будто он почти и невидим. Уединение, как он сказал, – это ценность. Каждому нужно место, где он мог бы иной раз побыть один. И когда у кого-то есть такое место, всем остальным, кто знает о нем, следует просто из чувства приличия держать это знание при себе. Казалось, он почти растворился в воздухе, как он умел это делать, когда добавил, что в доме два выхода, один из которых ведет на задний двор и затем дальше, в переулок.
Под окном кто-то пел песню. Уинстон выглянул, укрывшись при этом за кисейной занавеской. Июньское солнце все еще высоко стояло в небе, и на залитом его лучами дворе внизу суетилась между корытом и бельевой веревкой огромная женщина, основательная, словно нормандский столб, с коричнево-красными руками, в фартуке из мешковины, болтающемся на лямках; она развешивала целую охапку белых квадратных тряпиц, в которых Уинстон опознал детские пеленки. Всякий раз, когда рот ее освобождался от бельевых прищепок, она затягивала мощным контральто:
Эту мелодию последние несколько недель распевал весь Лондон. Одна из бесчисленных песенок, подобная тем, что специально для пролов публиковало особое подразделение Департамента музыки. Тексты к песенкам такого рода сочинялись без какого-либо человеческого вмешательства с помощью устройства под названием «версификатор». Но женщина пела настолько мелодично, что ужасная чепуха звучала почти приятно. Он слышал голос женщины и шарканье ее башмаков по каменной плитке, детские крики на улице, а где-то вдалеке слабый гул транспорта; сама же комната казалась на удивление тихой по причине отсутствия телеэкрана.