1984

Побои сделались менее частыми и превратились, главным образом, в угрозу: если твои ответы не понравятся, тебя в любой момент начнут снова бить. Сейчас его допрашивали не мерзавцы в черной форме, а следователи из партийных – маленькие пухлые человечки, которых отличали суетливость в движениях и поблескивание очков; они работали с ним посменно в течение периодов, которые продолжались (ему так казалось, он не был уверен) по десять-двенадцать часов подряд. Эти следователи старались сделать так, чтобы он постоянно испытывал слабую боль, но они и не полагались более всего на боль. Они били его по щекам, крутили ему уши, дергали за волосы, заставляли стоять на одной ноге, не пускали помочиться, светили яркой лампой в лицо, пока у него не начинали слезиться глаза; однако цель их состояла просто в том, чтобы унизить его, сломать его способность к сопротивлению и здравомыслию. Их настоящим оружием был безжалостный допрос, который длился и длился, час за часом; они загоняли его в ловушки, переворачивали каждое его слово, обвиняли в постоянной лжи и в противоречиях самому себе, пока он не начинал плакать от стыда и общей нервной усталости. Иногда за один допрос он рыдал раз пять-шесть. Большую часть времени они кричали и оскорбляли его, а также при любой заминке угрожали отдать его снова надзирателям; но иной раз они вдруг меняли тон разговора, называли его товарищем, увещевали его именем Ангсоца и Большого Брата и горестно вопрошали, неужели даже сейчас он не проникся любовью к Партии и не хочет исправить то зло, которое он ей причинил. Когда нервы истрепаны многочасовым допросом, даже такое увещевание вызывает безудержные слезы. В конце концов надоедливые голоса добились большего успеха, чем ботинки и кулаки охранников. От него остался лишь рот, способный говорить, и рука, чтобы подписывать то, что от него требовали. Его беспокоило только одно: понять, какого именно признания от него хотят, и сразу же признаться, прежде чем начнутся новые издевательства. Он признался в убийстве видных партийных деятелей, в распространении подстрекательских листовок, в хищении общественных средств, в торговле военными секретами и во вредительстве всех мыслимых и немыслимых видов. Он признался, что еще в 1968 году шпионил за деньги в пользу правительства Истазии. Он признался, что верил в Бога, восхищался капитализмом и занимался сексуальными извращениями. Он признался, что убил жену, хотя знал сам и его следователи наверняка об этом знали, что она жива. Он признался, что в течение многих лет лично контактировал с Гольдштейном и являлся членом подпольной организации, в которую также входили все люди, коих он когда-либо знал. Легче всего было во всем признаться и всех оговорить. Кроме того, в определенном смысле он говорил правду. Он действительно был врагом Партии, а в глазах Партии не существует разницы между мыслями и поступками.

Он помнил кое-что из событий другого рода. Эти воспоминания в его голове не были связаны друг с другом, а скорее напоминали разрозненные картинки, окруженные полной чернотой.

Он был в камере – неясно, в освещенной или в темной, потому что он не видел ничего, кроме пары глаз. Совсем рядом медленно и мерно тикал какой-то аппарат. Глаза становились все больше и все ярче. Вдруг он всплывал со своего сиденья, нырял в эти глаза и тонул в них.

Он привязан к стулу, окруженному датчиками и циферблатами-шкалами, в лицо бьет ослепительный свет. Мужчина в белом снимает показания приборов. Снаружи слышится топот ботинок. Дверь с лязгом отворяется. Входит офицер с восковым лицом, за ним двое охранников.

– В комнату 101, – произносит офицер.

Человек в белом не поворачивается. На Уинстона он тоже не смотрит: он смотрит лишь на приборы.

Вот он катится по огромному коридору – километр шириной, все пространство залито чудесным золотым светом, а он громко хохочет и изо всех сил выкрикивает признания. Он признается во всем, даже в том, что ему удавалось скрыть под пытками. Он рассказывает историю всей своей жизни тем, кто и без того уже ее знал. С ним надзиратели, следователи, люди в белом, О’Брайен, Джулия, мистер Чаррингтон – и они все вместе катятся вниз по коридору, громко крича и смеясь. Что-то ужасное должно было произойти в будущем, но ему удалось это как-то проскочить, и теперь оно не случится. Все в порядке. Боли больше нет, все подробности его жизни раскрыты, поняты и прощены.