1984

Голос этот, как всегда, расплющил Уинстона до полной беспомощности; более того, он боялся, что дальнейшие возражения заставят О’Брайена повернуть рукоятку на циферблате. Тем не менее промолчать он не мог, и голосом слабым, без каких-либо аргументов, основываясь только на немом ужасе перед тем, что сказал О’Брайен, Уинстон перешел к атаке:

– Не знаю… и потом, мне все равно. Что-то у вас не сложится. Вы потерпите поражение. Жизнь победит вас.

– Уинстон, мы контролируем жизнь на всех ее уровнях. Вам представляется, что где-то здесь обитает так называемая человеческая природа, которая будет возмущена нашими поступками и потому восстанет против нас? Но это мы создаем так называемую человеческую природу. Род людской представляет собой исключительно податливый материал. Или, быть может, вы решили вернуться к своей старой идее, утверждающей, что пролетарии – или рабы – восстанут и уничтожат нас? Забудьте о ней. Они беспомощны, как животные. Человечество – это Партия. Те, кто находится вне ее, не имеют значения.

– Меня это не интересует. В конечном счете они победят вас. Рано или поздно люди поймут, кто вы, и растерзают вас в клочья.

– Видите ли вы какие-нибудь свидетельства в пользу этого процесса? Или причину его возникновения?

– Нет. Я верю в это. Я ЗНАЮ, что вы проиграете. Во Вселенной существует нечто такое – не знаю, как это назвать… какой-то дух, принцип, которого вам никогда не одолеть.

– Вы верите в Бога, Уинстон?

– Нет.

– Тогда скажите, чем может быть этот принцип, который победит нас?

– Не знаю. Может быть, дух человека.

– И вы считаете себя человеком?

– Да.

– Ну, если вы человек, Уинстон, то вы – последний человек. Ваша порода вымерла, мы занимаем ваше место под солнцем. Понимаете ли вы, что существуете в ЕДИНСТВЕННОМ ЧИСЛЕ? Вы находитесь вне истории, вы не существуете. – Интонация переменилась, он бросил более резко: – Или вы считаете, что нравственно превосходите нас с нашей ложью и нашей жестокостью?

– Да, я так считаю.

О’Брайен смолчал. Заговорили два других голоса. Спустя какое-то мгновение Уинстон опознал в одном из них свой собственный. Это была запись его разговора с О’Брайеном, происшедшего в тот вечер, когда он вступил в Братство. Он услышал, как обещает лгать, воровать, подделывать, убивать, содействовать наркомании и проституции, сообщает о готовности плеснуть кислотой в лицо ребенку. О’Брайен коротко взмахнул рукой, словно желая сказать, что считает дальнейшую демонстрацию излишней. После чего щелкнул выключателем, и голоса смолкли.

– Встаньте с койки, – приказал он.

Удерживавшие его захваты раскрылись. Уинстон спустился на пол и неловко стал на ноги.

– Итак, вы у нас последний человек и хранитель человеческого духа, – сказал О’Брайен. – Не хотите ли взглянуть на себя, увидеть себя таким, какой вы есть? Снимите одежду.

Уинстон развязал веревочку, на которой держался его комбинезон. Молнию давно уже выдрали из него. Пожалуй, после ареста он ни разу не снимал с себя всю одежду сразу. Под комбинезоном его тело было облеплено грязными желтоватыми тряпками, в которых с трудом можно было опознать оставшиеся от белья лохмотья. Спустив их на землю, он заметил в противоположном конце комнаты трехстворчатое зеркало. Приблизившись к нему, он замер на месте и невольно охнул.

– Продолжайте, – порекомендовал О’Брайен. – Станьте между боковыми створками, чтобы увидеть себя сбоку.

Уинстон остановился от испуга. К нему приближалась согбенная, серая, похожая на скелет тварь. Вид ее страшил, причем не только тем, что тварью этой был он сам. Он приблизился к зеркалу. Лицо твари вытянулось в морду – так казалось из-за опущенной головы. Унылое лицо видавшего виды заключенного: покатый лоб, лишенный волос скальп, нос крючком, потрепанные щеки и над скулами – глаза, ожесточенные и внимательные. Щеки в морщинах, рот ввалился. Безусловно, его собственное лицо… однако Уинстону показалось, что оно изменилось больше, чем сам он внутри себя. Отражаться на этом лице будут совсем не те чувства, которые он ощущает. Еще он частично облысел. В первое мгновение ему показалось, что заодно и поседел, но на самом деле серым сделался только его скальп: за исключением ладоней и лица все тело его было покрыто въевшейся застарелой грязью. Там и сям под грязью были заметны розовые шрамы, оставленные зажившими ранами, а варикозная язва над лодыжкой превратилась в шелушащуюся воспаленную массу. Но истинно пугало истощение тела. Грудная клетка сузилась, от нее остались одни ребра; ноги высохли до того, что колени сделались толще бедер. Теперь он понял, зачем О’Брайен рекомендовал ему посмотреть на себя сбоку. Позвоночник искривился самым изумительным образом. Тощие плечи согнулись вперед, грудная клетка казалась вдавленной внутрь, тонкая шея клонилась под весом черепа. Можно было уверенно сказать, что тело это принадлежит шестидесятилетнему старику, страдающему какой-то неприличной болезнью.