1984

Яркий свет и жужжание оставались без изменения, однако новая камера оказалась более комфортабельной, чем те, в которых ему довелось побывать. На сколоченной из досок кровати появились матрас и подушка, рядом с ней поставили табурет, на котором можно было сидеть. Уинстона сводили в баню и позволили достаточно часто умываться в жестяном тазу. Даже стали приносить теплую воду для умывания. Ему выдали новое исподнее и чистый комбинезон, обработали язву успокаивающей мазью, вырвали обломки зубов и сделали вставные челюсти.

Шли недели и месяцы. Теперь его кормили явно с регулярными интервалами, так что при желании он мог бы даже следить за течением времени. По всей видимости, еду давали три раза в сутки (хотя подчас он не мог понять, днем или ночью это происходит). Пища была на удивление хорошей; в каждую третью кормежку давали мясо. Однажды он даже получил пачку сигарет. Спичек у Уинстона не было, однако приносивший еду молчаливый охранник угощал его огоньком. В первый раз от курения сделалось дурно, однако он упорствовал и растянул пачку надолго, выкуривая по полсигареты каждый раз после еды.

Еще ему дали белую планшетку с огрызком карандаша, привязанным к углу. Сначала он никак не использовал ее. Ему не хватало сил бодрствовать: иногда он неподвижно лежал между приемами пищи, иногда спал, иногда впадал в странное оцепенение, в котором не было желания даже открывать веки. Он давно привык спать при ярком свете, бьющем в глаза. Разницы не было никакой, только сны сделались более логичными. Теперь он почти всегда видел сны, они были счастливыми. Он находился в своей Золотой Стране или же сидел посреди колоссальных, великолепных, залитых солнцем руин вместе с матерью, Юлией, О’Брайеном… ничего не делал, просто сидел на солнышке и беседовал о всяческих мирных предметах. Посещавшие его во время бодрствования мысли в основном были связаны со снами. Теперь, когда не было стимулирующей боли, он потерял способность к интеллектуальным усилиям. Он не испытывал скуки, как и желания с кем-то говорить или развлекаться. Он находился в одиночестве, не подвергался побоям, не был вынужден отвечать на вопросы следователей, ел досыта и не был грязным – и это полностью удовлетворяло его.

Постепенно он начал меньше времени проводить во сне, однако не испытывал никакого желания вставать с кровати. Ему нравилось спокойно лежать и ощущать, как силы возвращаются в тело. Время от времени он ощупывал себя, проверяя, действительно ли мышцы округляются, а кожа разглаживается. Наконец он убедился, что полнеет и что колени его уже не крупнее бедер. И тогда, поначалу с нерешительностью, он приступил к регулярным упражнениям. И уже скоро смог проходить по камере три километра, измеряя расстояние шагами вдоль стен, согбенные его плечи также начинали распрямляться. Уинстон перешел к более сложным упражнениям и был удивлен и унижен, обнаружив, что многие простейшие вещи ему теперь не по плечу. Он передвигался с трудом, не мог удержать табурет в вытянутой руке, не мог устоять на одной ноге. Он обнаружил, что, присев на корточки, может подняться, только преодолевая мучительную боль в бедрах и лодыжках. Лежа на животе, пытался отжаться от пола – безуспешно. Ему не удавалось поднять себя хотя бы на сантиметр.

Но уже через несколько дней – или после нескольких приемов пищи – ему покорилось и это достижение. Пришло и время, когда он сумел отжаться шесть раз кряду. Он даже начал гордиться собственным телом и время от времени надеялся, что и лицо его постепенно приходит в нормальный вид. И только случайно прикоснувшись к облысевшему скальпу, вспоминал изрытое морщинами, погубленное лицо, смотревшее из зеркала.

Медленно пробуждался и его разум. Сидя на дощатой кровати спиной к стене, положив на колени планшетку, Уинстон начал заново осознавать происшедшее с ним.

И капитулировал без возражений. И капитулировать, как на самом деле понимал он теперь, был готов еще до того, как начал сдаваться. Начиная с того момента, когда оказался в Министерстве любви… с тех минут, когда они с Юлией беспомощно слушали железный глас, вещавший из телескана и указывавший им, как себя вести, он осознал легкомыслие, несерьезность своей попытки восстать против власти Партии. Теперь он знал, что органы Госмысленадзора семь лет наблюдали за ним, как за жучком через лупу. Не было такого поступка, произнесенного вслух слова, которое бы они не заметили, не было такой мысли, которую они не сумели бы вычислить. Они старательно заменили даже частичку пыли на обложке его дневника. Ему проигрывали магнитофонные записи, показывали фотоснимки. Среди них были его фотографии вместе с Юлией. Да, и в то время, когда…

Он не мог более сопротивляться Партии. К тому же Партия права. Это должно быть так; разве может ошибаться бессмертный коллективный разум? По каким внешним нормам может он судить ее действия? Здравый смысл по природе своей имеет статистический характер. Просто надо научиться думать так, как они. Только…