1984

Как-то днем – впрочем, «день» здесь неуместное слово; с той же вероятностью это могло происходить в полночь, – словом, однажды Уинстон впал в странное блаженное состояние. Он якобы шел по коридору, ожидая пулю. Он знал, что это вот-вот случится. Все было улажено, устроено, оговорено. Не было больше сомнений, аргументов и споров, не было боли и страха. Он ощущал себя здоровым и сильным. Он шел легкой походкой, радуясь движению и как бы ощущая на своем лице солнечные лучи. Он шел не между белых стен узких коридоров Министерства любви, а по широкому, в километр, залитому солнечным светом проходу, шел словно в наркотическом бреду. Он шел в своей Золотой Стране по тропке, проложенной по выстриженному кроликами старому пастбищу. Он ощущал под ногами упругий податливый дерн, чувствовал на лице солнечные лучи. На краю леса шевелили ветвями вязы, а где-то за ними прятался ручей, в зеленых омутах которого стояли под ивами плотвички. И вдруг его сотряс припадок ужаса. Капли пота выступили вдоль его хребта. Он услышал собственный крик:

– Юлия! Юлия! Юлия, любимая моя! Юлия!

На какое-то мгновение Уинстоном овладело полное ощущение ее присутствия. Она была не просто с ним, но внутри него. Словно бы каким-то образом проникла в его кожу. И в этот момент он любил ее куда крепче, чем когда они были рядом и на свободе. A кроме того, он понял, что она еще жива и каким-то образом нуждается в его помощи.

Лежа на спине в своей постели, он попытался собраться с мыслями. Что же он натворил? Сколько лет добавил к своему сроку этим мгновением слабости?

И в следующий момент услышал за дверью топот сапог. Они не могли оставить такую выходку безнаказанной. Теперь они знают, если и так не знали уже, что он нарушает заключенное с ними соглашение.

Он покорился Партии, но по-прежнему ненавидел ее. В прежние времена ему удавалось прятать еретический ум под маской конформиста. Теперь он отступил еще на один шаг: капитулировав в уме, надеялся сохранить в целостности свою сердцевину. Он понимал, что неправ, однако предпочитал быть неправым. Они поймут это… уж О’Брайен-то поймет. И все это вырвалось у него в одном глупом восклицании.

Ему придется начать все сначала. На это могут уйти годы… Уинстон провел ладонью по лицу, пытаясь запомнить его новые очертания. Глубокие морщины на щеках, острые на ощупь скулы, расплющенный нос. Потом, после того как он увидел себя в зеркале, ему вставили новую челюсть. Не так просто сохранять невозмутимость, когда не знаешь, как выглядит твое лицо. В любом случае простого контроля за мимикой мало. Он впервые понял, что, если ты хочешь сохранить секрет, надо скрыть его от себя самого. Ты должен всегда знать, что он здесь, при тебе, но пока не настанет необходимость, ты не должен позволять ему всплыть на поверхность сознания в любой форме, которой можно дать имя. Отныне он должен думать только правильные мысли, испытывать только правильные чувства, видеть только правильные сны. И все это время он должен удерживать свою ненависть внутри себя, заперев ее в себе, как нечто материальное, являющееся частью тебя и вместе с тем не связанное с тобой, словно какая-то киста.

Однажды они решат расстрелять его. Невозможно заранее сказать, когда это случится, однако за несколько секунд можно будет и догадаться. Смерть придет сзади, когда ты будешь идти по коридору. И тут внезапно, без произнесенного слова, без заминки в шаге, без изменения морщинки на его лице… камуфляж внезапно обрушится, и взорвутся с шумом и грохотом все аккумуляторы ненависти. Вспыхнув, ненависть наполнит его, словно колоссальное ревущее пламя. И в это самое мгновение – бах! – прилетит пуля… или слишком рано, или чересчур поздно. Мозг его выплеснется на стены и пол, и им придется замывать его. Еретическая мысль, ненаказанная и неоплаканная, навсегда улетит из их лап. Они прострелят дырку в собственном совершенстве. Умереть, ненавидя их, – в этом свобода.

Он зажмурил глаза. Сделать это труднее, чем соблюдать интеллектуальную дисциплину. Это значит заставить себя деградировать, изувечить себя. Ему предстояло окунуться в грязь грязней всякой грязи. Но что здесь наиболее ужасно, наиболее тошнотворно? Он подумал о Большом Брате. Колоссальная физиономия (постоянное лицезрение этого изображения на уличных плакатах заставляло Уинстона представлять ее себе шириной в метр) с густыми черными усами, с глазами, постоянно следящими за тобой, сама собой возникла в его памяти.

Итак, каковы же его подлинные чувства в отношении Большого Брата?

В коридоре прозвучали тяжелые шаги. Стальная дверь с лязгом отворилась. В камеру вошел О’Брайен. За ним – офицер с восковым лицом и тюремщики в черных мундирах.

– Встаньте, – приказал О’Брайен. – Подойдите сюда.

Уинстон остановился напротив него. О’Брайен взял Уинстона за плечи своими сильными руками и пристально посмотрел на него.