1984

Цель Партии заключалась не только в том, чтобы мужчины и женщины не вступали друг с другом в особые отношения, неподвластные внешнему контролю. Реальное, но неявное намерение ее состояло в том, чтобы исключить из полового акта всякий момент удовольствия. Преследовалась не любовь сама по себе, но эротика – как в браке, так и вне его. Супружество между членами Партии было возможным только с одобрения специального комитета, и, хотя принцип этот никогда открыто не формулировался, в разрешении всегда отказывали, если заинтересованная пара обнаруживала признаки физической приязни друг к другу. Единственным признанным назначением брака являлось рождение детей для службы Партии. Половое сношение воспринималось как слегка неприличная побочная операция… вроде клизмы. Об этом также не говорилось напрямую, но подобные вещи внушались каждому члену Партии с самого детства. Существовали даже организации вроде Юношеской антисекс-лиги, проповедовавшие полное воздержание для обоих полов. Детей следовало зачинать посредством искусственного оплодотворения (ИСКОП, если воспользоваться новоязом), проводившегося государственными учреждениями. Подобное условие, как было известно Уинстону, серьезно не воспринималось, однако каким-то образом гармонировало с общей идеологией Партии, которая пыталась уничтожить половой инстинкт, а если уничтожить его не удастся – замарать, исказить и опошлить. Он не знал, почему стало так, однако эти намерения Партии представлялись ему логичными в общем свете ее идеологии. И если говорить о женщинах, Партия преуспевала.

Он вновь вспомнил о Катарине. Они расстались девять, десять… почти одиннадцать лет тому назад. Забавно… насколько же редко он вспоминает о ней. А иногда даже вовсе не вспоминает о том, что был женатым человеком. Они прожили вместе всего пятнадцать месяцев. Партия была против разводов, однако относилась к ним снисходительно, если у пары не было детей.

Катарина… Высокая, светловолосая, стройная, образец изящества с отважным орлиным лицом, которое можно было смело назвать благородным – до тех пор, пока ты не узнавал, что за чертами этими нет почти ничего. Еще в самом начале своей женатой жизни он решил – быть может, всего лишь потому, что узнал ее много ближе, чем большинство людей, – что она обладает самым тупым, самым вульгарным, самым пустым умом из всех, с кем он когда-либо сталкивался. Мысли в голове Катарины ограничивались исключительно лозунгами, и на свете не было такой глупости, которую при всем идиотизме она не приняла бы от Партии, если бы та провозгласила ее. «Живая грампластинка» – такую тайную кличку дал Уинстон своей жене. И тем не менее он смог бы жить с ней, если бы не одна вещь – секс.

Едва он прикасался к жене, она вздрагивала и окаменевала. Обнимая ее, он мог с тем же успехом вообразить, что обнимает деревянную куклу с шарнирами вместо суставов. И даже когда Катарина прижимала его к себе, Уинстону все казалось, что жена с равной силой отталкивает его от себя. Ее напряженные мышцы подкрепляли это впечатление. Катарина лежала с закрытыми глазами, не сопротивляясь, но и не сотрудничая, – ПОДЧИНЯЯСЬ. Поначалу ощущение это было просто чрезвычайно неприятным ему, а потом сделалось ужасным. Но даже тогда он смог бы вытерпеть жизнь с ней, если бы удалось договориться о целибате. Однако на это, как ни странно, не пошла сама Катарина. Она сказала, что они должны родить ребенка, если смогут. Так что спектакль регулярно повторялся раз в неделю, когда для этого не было препятствий. Обычно именно она напоминала об этом с утра – как о важном деле, которое надлежит выполнить вечером и о котором никак нельзя забыть. У жены имелось два названия этому занятию: «делать ребенка» и «исполнять наш долг перед Партией» (да-да, она действительно пользовалась этой фразой). Уже довольно скоро он стал испытывать ужас, когда наступал назначенный день. К счастью, никакого ребенка у них не получилось, и в итоге она согласилась оставить попытки; вскоре после того они расстались.

Неслышно вздохнув, Уинстон снова взял в руку перо и написал:

Она плюхнулась на постель и немедленно, безо всяких прелюдий, самым грубым и отвратительным движением задрала юбку. Я…

Он увидел себя самого, освещенного неярким светом лампы, ощущавшего запах клопов и дешевых духов, а еще – вкус поражения и горечи, которые даже тогда соединялись с памятью о белом теле Катарины, навсегда замороженном гипнотической властью Партии.