1984

Продолжать стало трудно. Он зажмурил глаза, прижал к ним пальцы, стараясь выдавить из них то самое видение, не оставляющее его. Его одолевало почти необоримое искушение заорать во всю глотку, извергнуть поток самых грязных слов. Или с размаху ударить лбом в стенку, перевернуть стол и бросить чернильницу в оконное стекло… словом, совершить поступок буйный, шумный или болезненный, однако способный изгнать из памяти мучительное для него воспоминание.

Худшим твоим врагом, подумал Уинстон, является твоя собственная нервная система. Накапливающаяся внутри тебя напряженность способна в любой момент прорваться наружу, выставив напоказ видимый симптом. Ему вспомнился прохожий, с которым он столкнулся лицом к лицу на улице несколько недель назад: обычный человек, член Партии, длинный и худой, в возрасте от тридцати пяти до сорока лет, с портфелем в руке. Их разделяло всего несколько метров, когда левую часть лица мужчины исказила мгновенная судорога, спазм, конвульсия, дрожь – столь же мгновенная, как звук затвора фотоаппарата, но тем не менее привычная. Он вспомнил, что подумал в этот самый момент: этот бедняга – конченый человек. И это пугало тем более, что подобное движение могло совершаться даже неосознанно. Но самую жуткую перспективу сулили слова, произнесенные во сне. И как можно не проговориться в таком случае, он и представления не имел.

Тяжело вздохнув, Уинстон продолжил писать:

Я вошел следом за ней в дверь, а потом через задний двор – в подвальную кухню. К стене здесь была пристроена постель, на столе едва светила привернутая лампа. Она…

Зубы стучали. Его мутило. Вместе с памятью об этой женщине в подвальной кухне пришло воспоминание о Катарине, его жене. Уинстон был женат – уже только был к тому моменту; впрочем, возможно, он и до сих пор технически считался женатым… насколько он знал, супруга его не умерла. Он снова, казалось, вдыхал теплый и душный запах подвального помещения, в котором пахло клопами, грязным бельем и отвратительными дешевыми духами, тем не менее привлекательными, поскольку партийные женщины никогда не то что не пользовались духами – их даже нельзя было заподозрить в подобном поступке. Душились только пролки. И в его разумении запах духов был нераздельно связан с прелюбодеянием.

Он пошел с этой женщиной после перерыва в два года или около того. Связываться с проститутками было, конечно, запрещено, однако запрет этот относился к числу тех, которые под настроение можно было и нарушить. Смертной казнью такое преступление не каралось. Члена Партии, застигнутого с проституткой, могли отправить самое большее лет на пять в трудовой лагерь усиленного режима, если не было отягощающих вину обстоятельств. Если тебя не поймали во время самого акта, неприятностей можно было не ждать. Кварталы бедноты просто кишели женщинами, готовыми продать себя. Некоторых можно было приобрести даже за бутылку джина, который пролам пить не полагалось.

Партия неявно даже поощряла проституцию, дающую выход инстинктам, которые нельзя полностью подавить. Простой разврат не преследовался, пока он оставался тайным, безрадостным и касался только женщин презренного низшего класса. Непростительным являлся разврат в отношениях между членами Партии. Однако преступление это, в котором во время великих чисток неизменно признавались обвиняемые, едва ли происходило на самом деле.