1984

Начался бунт! Пролы наконец вырываются на свободу! Добравшись до места событий, он застал там толпу из двух-трех сотен женщин, собравшихся возле прилавков уличного рынка. На их лицах была такая трагедия, будто они оказались обреченными пассажирами тонущего корабля. И буквально в считаные мгновения общее отчаяние рассыпалось на множество мелких ссор. Оказалось, что в одном из ларьков продавали жестяные сковороды, непрочные и некрасивые. Но пользующиеся большим спросом, так как кухонную утварь всегда было очень трудно достать. Товар неожиданно закончился. Счастливые обладательницы трофеев выбирались из гущи толпы, отчаянно пихаясь локтями, а неудачницы в воинственном настроении осаждали прилавок, обвиняя его владельца в том, что он продал не все сковородки, оставив какую-то часть для «своих». Раздался новый взрыв воплей. Две толстухи, одна длинноволосая, другая стриженая, вцепились в одну сковороду. Каждая пыталась вырвать ее из рук соперницы. В какой-то момент длинноволосая и стриженая общими усилиями оторвали ручку сковороды. Уинстон взирал на них с легкой брезгливостью. И все же какую страшную силу, пусть и всего на миг, он ощутил в вопле, вырвавшемся из сотен глоток! Ну почему они не способны поднять подобный крик по поводу вещей более важных?

И он написал:

они не восстанут, пока не обретут сознание, но обрести сознание смогут только после того, как восстанут.

Слова эти, отметил он, могли оказаться заимствованием из какого-нибудь партийного учебника. Партия естественно утверждала, что освободила пролов от угнетения. До Революции капиталисты подвергали пролов чудовищной эксплуатации, их морили голодом и пороли; женщин заставляли трудиться в угольных шахтах (впрочем, они и сейчас там работают); шестилетних детей продавали на фабрики. Руководствуясь Принципами Двоемыслия, Партия учила считать пролов существами низшего порядка и держать их в подчинении, как животных, с помощью нескольких простых правил. На самом деле о пролах известно было немногое. Потому что о них и не следовало много знать. Пока они продолжали работать и размножаться, все остальное не имело особого значения. Предоставленные самим себе, как стада коров, пасущихся на равнинах Аргентины, они обратились к естественному для себя стилю жизни, похоже, унаследованному от предков. Они рождались и вырастали в трущобах, начинали работать в двенадцать лет, переживали короткий период расцвета, красоты и сексуальности, женились в двадцать, начинали стареть к тридцати – и по большей части около шестидесяти лет уже умирали. Тяжелая физическая работа, хлопоты по дому и воспитание детей, вздорные ссоры с соседями, кино, футбол, пиво и азартные игры – вот и все, что их интересовало. Держать пролов под контролем было несложно. В их среде всегда действовали агенты органов Госмысленадзора, распространявшие ложные слухи, а также выявлявшие и устранявшие тех немногих, которые в перспективе могли бы представить опасность; однако никакие попытки познакомить их с идеологией Партии не предпринимались: развитие политических представлений у пролов считалось нежелательным. От них требовался всего лишь примитивный патриотизм, апеллируя к которому можно было уговорить пролов согласиться на продление рабочего дня или на дальнейшее сокращение рационов. И даже в случаях массового недовольства, каковые иногда случались, возмущение их ни к чему не приводило, поскольку из-за отсутствия общей идеи оно могло вылиться только в конкретные мелкие неприятности. Зло масштабное неизменно оставалось незамеченным. Огромное большинство пролов даже не имели телесканов в домах. Городская полиция не проявляла к ним особенного интереса. Само собой, в Лондоне процветала преступность, существовал собственный мир воров, бандитов, проституток, наркоторговцев и рэкетиров всякого сорта и разновидностей; но поскольку дела свои местный криминалитет вершил среди самих пролов, значения этому не придавалось. Во всем, что касалось нравственности, пролам было позволено руководствоваться обычаями предков. Партия не навязывала им свое сексуальное пуританство. Разврат не карался, разводы разрешались. Кстати говоря, им разрешили бы и религиозное поклонение, если бы пролы обнаружили потребность или заинтересованность в нем. Они считались ниже всякого подозрения. Партийный лозунг гласил: «Пролы и животные свободны».

Уинстон нагнулся и осторожно почесал варикозную язву. Она снова начала зудеть. Размышляя, он неизменно упирался в невозможность… в невозможность узнать, какой на самом деле была жизнь до Революции. Уинстон извлек из ящика стола школьный учебник истории, позаимствованный у миссис Парсонс, и начал переписывать в дневник один абзац из него: