1984

Уинстон рассеянно взирал сквозь муслиновую занавеску. Внизу, во дворе, толстуха все еще топала взад и вперед между корытом и бельевой веревкой. Она извлекла изо рта еще две прищепки и с глубоким чувством пропела:

Они говорять, что время лечить,
Они говорять: все можно забыть.
Но улыбки, и слезы, и красные розы —
Все было, и прошлого не изменить.

Она явно помнила всю эту муть наизусть. Голос ее взмывал ввысь, парил на крыльях сладкого летнего ветерка – мелодичный, пронизанный счастливой меланхолией. Казалось, что особа эта останется совершенно довольной и в том случае, если июньский вечер продлится до бесконечности, как и запас пеленок, и она пробудет здесь тысячу лет, развешивая белье и распевая невозможную чушь. Уинстону показалось забавным то, что он ни разу в жизни не слышал, как поет под настроение оставшийся в одиночестве член Партии. Такой поступок, безусловно, был бы осужден: он столь же неортодоксальный, опасный и возмутительный, как и разговоры с самим собой. Впрочем, быть может, желание петь осеняет только людей, находящихся на грани голода.

– А теперь можешь повернуться, – сказала Юлия.

Уинстон повернулся – и растерялся. На какую-то долю секунды он даже не узнал ее. Он ожидал увидеть ее нагой. Но ожидания не оправдались. Приключившееся с ней преображение оказалось еще более удивительным. Она накрасилась.

Должно быть, Юлия забежала в какой-нибудь магазинчик в пролетарском квартале и купила себе полный комплект средств для макияжа. Она накрасила губы, подрумянила щеки, напудрила нос и чем-то оттенила веки, прибавив блеска глазам. Особого искусства она не проявила, но и Уинстон не был знатоком в этом вопросе. Он никогда не видел партийку с косметикой на лице и даже не представлял, что такое возможно. Внешность Юлии удивительным образом изменилась в лучшую сторону. Считаные прикосновения кисточки для макияжа, несколько мазков краски, нанесенные в нужном месте, сделали ее не только красивой, но и более женственной. Короткая стрижка и мальчишеский комбинезон лишь подчеркивали эффект. Уинстон обнял ее, и аромат синтетических фиалок наполнил его ноздри, напомнив о полутемном подвале и беззубом рте той женщины, надушившейся теми же духами… впрочем, в данный момент это не имело никакого значения.

– И духи тоже! – проговорил он.

– Да, мой дорогой, и духи тоже. A знаешь, что еще я хочу сделать? Хочу где-нибудь разыскать настоящее женское платье и носить его вместо этого осточертевшего комбинезона. Я буду носить шелковые чулки и туфли на каблуках! Хочу быть в этой комнате женщиной, а не товарищем по Партии.

Они разделись и забрались в просторную кровать красного дерева. Уинстон впервые разделся догола в ее присутствии. До сих пор он слишком стеснялся своего бледного и чахлого тела, надутых варикозных вен на голенях и бесцветного пятна над лодыжкой. Простыней не было, они лежали на стареньком гладком одеяле… размеры кровати и упругость матраса изумляли обоих.

– Она, конечно, полна клопов, но какая разница? – проговорила Юлия.

Двуспальную кровать в эти дни можно было увидеть разве что в доме пролов. Уинстону случалось когда-то в детстве спать в столь просторной постели, но Юлия ничего подобного в своей жизни припомнить не могла.

Наконец они задремали на какое-то время. Уинстон проснулся, когда стрелки часов указывали почти на девять. Он не шевельнулся, потому что Юлия еще спала, положив руку на изгиб его руки. Большая часть ее косметики уже перекочевала на его лицо и на подушку, однако легкое пятнышко румян все еще подчеркивало красоту ее щеки. Желтый луч заходящего солнца освещал изножье кровати и камин, вода в кастрюльке бурлила. Голос женщины во дворе смолк, однако дети на улице еще галдели. Ему пришло в голову, что в том отмененном прошлом было нормально лежать вот так, как лежали они в летней вечерней прохладе: лежать рядом раздетым мужчине и женщине, заниматься любовью по обоюдному желанию, разговаривать обо всем, что было интересно обоим, не имея нужды вставать. Просто лежать рядом и внимать доносящимся снаружи мирным звукам. Неужели такое действительно было когда-то возможным? Юлия проснулась, потерла глаза и, приподнявшись на локте, посмотрела на керосинку.

– Половина воды выкипела, – проговорила она. – Сейчас встану и приготовлю нам кофе. У нас есть еще час. Когда в вашем доме отключают свет?

– В двадцать три тридцать.

– У нас в общежитии в двадцать три. Но, конечно, возвращаться нужно пораньше… Эй, убирайся отсюда, грязная тварь!

Внезапно нагнувшись к полу, она подхватила ботинок и резким мальчишеским движением швырнула его в угол – точно так же, как швыряла словарь в Гольдштейна на той утренней Двухминутке Ненависти.

– Что случилось? – удивился Уинстон.

– Крыса. Я заметила, как эта мерзкая тварь выставила свой нос из-за панели. Там есть дыра. Но я ее как следует напугала.

– Крысы! – удивился Уинстон. – В этой комнате!