1984

– Они есть везде, – безразличным тоном проговорила Юлия, вновь укладываясь. – У нас в общежитии на кухне их полно. Некоторые районы Лондона кишат ими. А ты знаешь, что они нападают на детей? Да-да, в самом деле. На некоторых улочках женщина не может оставить младенца в одиночестве даже на две минуты. Этим занимаются такие огромные, бурые… И самая гадость заключается в том, что они всегда…

– ЗАМОЛЧИ! – перебил Уинстон, зажмурившись.

– Дорогой мой! Ты совсем белый. В чем дело? Это из-за крыс?

– Самый жуткий ужас на земле – это крыса!

Они прижалась к нему всем телом, обвила ногами и руками, словно бы намереваясь вселить в него бодрость духа теплом своего тела. Уинстон не сразу открыл глаза. На несколько мгновений он словно бы снова очутился в кошмаре, время от времени посещавшем его. Кошмар всегда выглядел одинаковым образом. Он оказывался пред стеной тьмы, за которой пряталось нечто невыносимое, нечто слишком ужасное для того, чтобы на него можно было смотреть. Глубочайшим чувством, охватывавшим его при этом, всегда было ощущение самообмана, потому что на самом деле он знал, что именно скрывается за этой стеной. Жутким усилием, словно вырывая частицу собственного мозга, он даже мог вытащить эту тварь на открытое место. Но всегда просыпался, так и не поняв, что она представляет собой… и все же она каким-то образом была связана с тем, что говорила Юлия, пока он не оборвал ее.

– Прости, ничего не случилось. Просто я не люблю крыс.

– Не волнуйся, дорогой, эти грязные твари так просто здесь у нас бегать не будут. Я заткну эту дырку какой-нибудь тряпкой, пока мы не ушли. A в следующий раз, когда будем здесь, принесу штукатурку и по-настоящему заделаю.

Мгновение черной паники уже наполовину забылось. Слегка стыдясь себя самого, он сел, опираясь спиной на изголовье кровати. Юлия выбралась из постели, влезла в свой комбинезон и приготовила кофе. Запах, распространявшийся от кастрюльки, оказался настолько могучим и волнующим, что они даже закрыли окно, дабы не давать повода любопытным. Однако еще удивительнее, чем вкус кофе, была шелковая нотка, которую придавал ему сахар, – Уинстон почти забыл его за годы, проведенные на сахарине.

Засунув одну руку в карман и зажав намазанный джемом кусок хлеба в другой руке, Юлия слонялась по комнате. С безразличием рассмотрев книжный шкаф, она порекомендовала наилучший способ починки раздвижного стола, потом плюхнулась в ветхое кресло, чтобы проверить, насколько удобно в нем сидеть, и принялась с терпеливым недоумением разглядывать часы, снабженные нелепым двенадцатичасовым циферблатом. Потом принесла стеклянное пресс-папье в кровать, чтобы при более ярком свете рассмотреть его. Завороженный, как всегда, прозрачной водянистой структурой стекла, он забрал вещицу из ее руки.

– Как ты думаешь, что это такое? – спросила Юлия.

– Никак не думаю… то есть, на мой взгляд, ее никогда не использовали по какому-то назначению. Именно это мне и нравится в ней. Перед нами небольшой кусочек истории, который они забыли изменить. Это послание, отправленное нам лет сто назад, только мы не знаем, что оно означает.

– А вот эта картина, – Юлия кивнула в сторону гравюры, висевшей на противоположной стене, – ей тоже сто лет?

– Больше. Лет двести, я бы сказал. Но как это узнать? Теперь невозможно определить возраст чего бы то ни было.

Юлия подошла поближе к картине.

– А здесь эта пакость высунула свой нос, – сказала она, пнув ногой стенку под картиной. – А что это за дом? Я его где-то видела.

– Это церковь. Во всяком случае, бывшая церковь. Носила имя святого Климента Датского.

Кусочек стишка, которым поделился с ним мистер Черрингтон, вдруг пришел ему на память, и он едва ли не с тоской произнес:

– «“Лимон-лим-апельсин”, – это звонит Сент-Клим!»

К его удивлению, Юлия продолжила:

– «“С тебя три фартинга” – звон Святого Мартина. Когда заплатишь, заплатишь ли? – звенят колокола Олд-Бейли…» Что там шло дальше, уже не помню. Запомнился только самый конец: «Вот тебе свеча, чтоб в постель лечь, а за нею меч – тебе голову с плеч!»

Словно две части пароля. Но после «колоколов Олд-Бейли» должна быть хотя бы еще одна строчка. Быть может, мистер Черрингтон припомнит ее, если должным образом простимулировать старика.

– А от кого ты узнала этот стишок? – спросил он.

– От деда. Он рассказывал его мне, когда я была маленькой. Его испарили после того, как мне исполнилось восемь лет… во всяком случае, он исчез… Интересно, а что такое лимон, – продолжила она непоследовательно. – Я видела апельсины. Это такие желтые плоды с толстой кожурой.

– А я помню лимоны, – проговорил Уинстон. – В пятидесятые годы их было много… такие кислые, что скулы сводило от одного запаха.

– Не сомневаюсь в том, что за картиной устроилось семейство клопов. Когда-нибудь я займусь ими. А сейчас нам, кажется, пора уходить. Но для начала мне нужно смыть эту раскраску. Какая скука! А потом я сотру помаду и с твоего лица.