1984

Уинстон провел в кровати еще несколько минут. Темнело. Он повернулся к окну, чтобы внимательнее рассмотреть пресс-папье, и лежал, разглядывая его глубины. Неисчерпаемый интерес порождал не сам обломок коралла, но внутреннее строение кусочка стекла. В нем ощущалась глубина, и вместе с тем он был прозрачен, как воздух. Казалось, что стекло, как собственный небосвод, полностью охватывает коралл, и тот находится внутри небольшого мирка со всей его атмосферой. Уинстону чудилось, что он способен проникнуть внутрь этого мира и что на самом деле уже находится внутри него вместе с кроватью из красного дерева и раздвижным столом, часами, гравюрой и самим пресс-папье, вмещавшим комнату, в которой он находился, а коралл в его сердцевине вмещал жизни Юлии и его самого: они покоились в вечности, царящей в сердце кристалла.

Глава 5

Сайм исчез. Утром он не вышел на работу; несколько недоумков высказались по этому поводу. На следующий день никто уже не вспоминал о нем. На третий день, войдя в вестибюль Архивного департамента, Уинстон подошел к доске объявлений. Одна из вывешенных на нем бумажек содержала печатный перечень членов Шахматного комитета, в котором состоял Сайм. Список выглядел точно так, как в предыдущие дни – никаких исправлений не допускалось, – за тем малым отличием, что сделался на одну строчку, на одно имя короче. Этого было достаточно. Сайм перестал существовать: он никогда не существовал.

Стояла обжигавшая жаром погода. В лабиринте комнат министерства, лишенных окон и снабженных кондиционерами, держалась нормальная температура, но снаружи тротуары обжигали ноги, а запах подземки в часы пик сделался воистину ужасным. Приготовления к Неделе Ненависти шли полным ходом, и сотрудники всех министерств работали сверхурочно. Следовало организовать шествия, митинги, военные парады, лекции, выставки восковых фигур, витрины, демонстрации фильмов, телепередачи; необходимо было возвести стенды, выставить портреты, отчеканить лозунги, написать песни, распространить слухи, подделать фотографии. Отдел Литературного департамента, в котором работала Юлия, забросив романы, штамповал памфлеты, разоблачавшие жестокость врагов.

Уинстон в дополнение к своей обыкновенной работе каждый день проводил много времени за чтением последних страниц «Таймс», изменяя и оттачивая формулировки, которые предстояло использовать в речах в качестве цитат. Поздними вечерами, когда толпы буйных пролов шатались по улицам, в городе царила лихорадочная атмосфера. Ракетные бомбы взрывались много чаще обычного, а время от времени откуда-то издали доносился грохот уже совершенно колоссальных взрывов, природу которых никто не мог объяснить, и потому о них ходили самые безумные слухи.

Уже сочинили новый мотив, которому предстояло стать тематической песней Недели Ненависти («Песнь Ненависти» – так назывались подобные сочинения), и его непрерывно крутили по телесканам. Дикий, лающий ритм трудно было назвать музыкальным, более всего он напоминал барабанное соло. В исполнении сотен грубых голосов, под топот марширующих ног этот мотив воистину вселял ужас. Мелодия полюбилась пролам, и на полуночных улицах она соперничала со все еще популярной «Моей безнадежной мечтой». Дети Парсонса самым невыносимым образом дудели его день и ночь на расческе и листке туалетной бумаги. По вечерам Уинстон был занят, как никогда раньше. Организованные Парсонсом отряды волонтеров готовили улицу к Неделе Ненависти, шили транспаранты, рисовали плакаты, устанавливали на крышах древки флагов, протягивали над улицей проволоку для размещения лозунгов.

Парсонс хвастал, что один только ЖК «Победа» выставит четыре сотни метров праздничных декораций. Он находился в своей стихии и был счастлив и весел, как птичка.

Из-за жары и ручного труда по вечерам он переодевался в шорты и тенниску. Парсонс находился сразу повсюду: толкал, тянул, пилил, заколачивал и приколачивал, импровизировал, подбодрял всех и каждого на своем пути дружескими восклицаниями – и каждой порой и складкой своего тела производил очередную порцию неистощимого запаса едко пахнущего пота.

По всему Лондону вдруг развесили новые плакаты. Подписи на них не было, а изображали они чудовищного евразийского трех- или четырехметрового солдата с бесстрастным монголоидным лицом. Он шагал вперед в огромных сапогах, с автоматом наперевес. Ствол оружия, с какого угла ни смотри, всегда был обращен к зрителю. Такие плакаты налепили на все свободные поверхности в городе в количестве, явно превышавшем даже число портретов Большого Брата. Пролов, обыкновенно без энтузиазма относящихся к военным достижениям, пришлось активно воодушевлять, чтобы подвигнуть к очередному приступу патриотизма.