1984

Оба они, Юлия и Уинстон, знали, что нынешнее счастье недолговечно. Точнее говоря, эта мысль никогда не оставляла их. Случались мгновения, когда предстоящая смерть казалась им столь же реальной, как матрас, на котором они лежали, и тогда они прижимались друг к другу с полной отчаяния чувственностью, – так цепляется пропащая душа за последний глоток удовольствия, когда до первого удара часов остается всего пять минут. Но бывали и такие времена, когда их посещала иллюзия не только безопасности, но и ее постоянства. Обоим казалось, что, пока они находятся в этой комнате, с ними не может приключиться ничего плохого. Добираться до нее было опасно и трудно, но сама комната являлась надежным убежищем. С таким же чувством Уинстон взирал в сердцевину стеклянного пресс-папье, полагая, что если попасть в самое его средоточие, то можно остановить время. Нередко они принимались мечтать о спасении. Удача никогда не оставит их, и они сумеют продлить свою связь до конца отпущенных им жизней. Или Катарина умрет, и тонкими интригами Уинстон и Юлия добьются права пожениться. Или они совершат самоубийство. Или исчезнут, изменят свою внешность до неузнаваемости, научатся говорить с пролетарским акцентом, поступят работать на фабрику и доживут свою жизнь где-нибудь на городских окраинах… Оба понимали, что подобным мечтаниям грош цена. На самом деле спасения для них не было. Единственный возможный на практике план – самоубийство – исполнять они не намеревались. Влачить свою жизнь день ото дня, неделю за неделей, растягивать без конца настоящее, не имеющее будущего, – этого требовал непобедимый инстинкт: так вдох будет следовать за вдохом, пока существует воздух.

Подчас они даже беседовали об открытом восстании против власти Партии, хотя и не имели никакого представления о том, как сделать первый шаг. Даже если сказочное Братство было реальностью, как отыскать путь в него? Уинстон рассказал Юлии о той странной связи, которая существовала – или, может, ему это казалось – между ним и О’Брайеном, и об иногда посещавшем его порыве просто подойти к О’Брайену, объявить себя врагом Партии и потребовать его помощи. Как ни странно, Юлия не сочла этот его порыв невозможно опрометчивым. Она привыкла судить о людях по лицам, и ей казалось вполне естественным, что Уинстон может посчитать О’Брайена достойным доверия по одному мимолетному взгляду. Более того, она считала, что все вокруг – или почти все – втайне ненавидят Партию и готовы нарушить любые ее правила, если это можно будет сделать без вреда для себя. Однако она не допускала даже мысли о том, что могло существовать или уже существовало масштабное организованное сопротивление ей. Все рассказы о Гольдштейне и его подпольной армии были чушью, изобретенной Партией в своих собственных целях, а людям полагалось верить в нее и подтверждать это неведомо сколько раз на партийных мероприятиях и добровольных демонстрациях.

И Юлия орала во всю глотку, требуя смерти тех, чьих имен никогда не слышала и ни на йоту не верила в их предполагаемые преступления. На публичных процессах она всегда занимала место в отрядах Молодежной лиги, с утра до ночи окружавших здания судов, время от времени скандируя: «Смерть изменникам!» На Двухминутках Ненависти она всегда старалась превзойти всех окружающих в нанесенных Гольдштейну оскорблениях, хотя не имела ни малейшего представления о том, кто он такой и какое учение проповедует. Юлия выросла уже после Революции и по молодости лет не помнила идеологических баталий пятидесятых и шестидесятых годов. Такая вещь, как независимое политическое движение, просто не умещалась в ее голове: Партия всегда оставалась непобедимой. Она будет существовать всегда и останется вечной и неизменной.

А ты можешь только негодовать про себя и втайне не повиноваться ей… или уже в крайнем случае изредка переходить к насилию, то есть иногда кого-то убить или что-то взорвать.