1984

– Некоторые новые разработки весьма изобретательны. Думаю, что в первую очередь ваше внимание привлечет сокращение числа глаголов. Так, посмотрим… не знаю, сумею ли я отправить к вам посыльного со словарем… Но увы, я всегда забываю об обязательствах подобного рода. Быть может, вы сможете в удобное для вас время заехать за ним ко мне домой? Постойте, я напишу вам свой адрес.

Они стояли перед телесканом. Несколько рассеянными движениями О’Брайен порылся в своих карманах и достал из них небольшой блокнот в кожаном переплете и золоченый чернильный карандаш. Не сходя с места, прямо под телесканом, так, что наблюдатель, находящийся на другой стороне устройства, мог прочитать написанное, он написал адрес, вырвал страничку и передал ее Уинстону.

– Обычно вечерами я дома, – проговорил О’Брайен. – Но если меня не будет, мой слуга передаст вам книжку.

Он ушел, оставив Уинстона с листком бумаги в руках, и на сей раз прятать записку не было никакой необходимости. Тем не менее он старательно запомнил адрес и по прошествии нескольких часов отправил бумажку в дыру забвения вместе с кучей других бумаг.

На разговор ушло не более двух минут. Он мог иметь единственный смысл: надо было сделать так, чтобы Уинстон узнал адрес О’Брайена. Это было необходимо, потому что никакие расспросы не позволяли узнать, где живет тот или другой человек. Никаких адресных книг не существовало. «Если ты захочешь встретиться со мной, то найдешь здесь», – говорил ему этим поступком О’Брайен. Быть может, в словаре найдется и записка. Однако в любом случае можно было не сомневаться в одном: заговор, о котором он мечтал, действительно существовал, и он наконец оказался на его периферии.

Уинстон понимал, что рано или поздно ответит на зов О’Брайена. Может быть, завтра… может быть, выдержав внушительную паузу… он еще не знал. Происходящее с ним было всего лишь результатом процесса, начавшегося годы назад. Первым шагом была тайная, непреднамеренная задумка, а вторым – начало записей в дневнике. Сначала он от мыслей перешел к словам, а сейчас – от слов к делу. Последним шагом станет нечто, чему предстоит совершиться в Министерстве любви. Он принял свою судьбу. Конец ее содержался в начале. Однако он был страшен… или, точнее, подобен предвкушению смерти, утрате доли жизненной силы. Еще когда он говорил с О’Брайеном, когда смысл происходящего еще проникал в него, Уинстон почувствовал холодную дрожь во всем теле. Уинстону казалось, что он вступает в могильную сырость, и хотя он и прежде всегда ощущал близость могилы, это ничуть не облегчало его положение.

Глава 7

Уинстон проснулся с полными слез глазами. Сонная Юлия повернулась к нему, пробормотав нечто, по всей видимости, означавшее «что случилось?».

– Мне приснилось… – начал он и осекся. Ощущение было слишком сложным для того, чтобы его можно было передать словами. Существовал сон и связанные с ним воспоминания, которые всплыли из недр его памяти за те недолгие секунды, что прошли после пробуждения.

Он лежал на спине, зажмурив глаза, все еще охваченный атмосферой сна… огромного светлого сна, в котором вся жизнь его простерлась перед ним подобием ландшафта, открывающегося в летний вечер после дождя.

Все происходило внутри стеклянного пресс-папье, однако поверхность его сделалась небосводом, а под ним разливался мягкий и теплый свет, позволявший видеть неизмеримую даль. Сон объяснялся – или в каком-то смысле состоял – в жесте руки его матери, через тридцать лет повторенном той еврейкой, которую он видел в кинохронике, пытавшейся укрыть своего маленького мальчика от пуль в короткое мгновение, прежде чем пущенная из геликоптера очередь крупнокалиберного пулемета разнесла их тела в клочья.

– А знаешь, – спросил он, – что до этого вот самого мгновения я считал, что убил свою мать?

– Почему ты убил ее? – спросила Юлия из глубин сна.

– Я не убивал ее. Физически.

Во сне ему привиделась мать, какой он видел ее в последний раз, a через несколько мгновений в голове выстроилась вся совокупность мелких событий, окружавших воспоминание, которое он старательно изгонял из памяти уже много лет. Он не был уверен в дате, но ему не могло быть меньше десяти… может быть, двенадцати лет, когда это произошло.

К этому времени отец Уинстона уже исчез, хотя насколько давно, вспомнить он не мог. Он больше помнил общий характер того времени, хаотичного и тяжелого: периодические приступы паники по поводу воздушных налетов, станции метро в качестве укрытия, повсюду руины, непонятные прокламации на углах улиц, банды молодчиков в рубашках одного и того же цвета, огромные очереди возле булочных, время от времени – автоматные очереди вдали… а более всего – тот факт, что есть было нечего. Он помнил, как целыми днями в компании с другими мальчишками обыскивал мусорные баки и кучи в поисках толстых жил капустных листьев, картофельных очистков, подчас даже заплесневелых хлебных корок, с которых они старательно соскребали плесень… как караулили проезд грузовиков с комбикормом, из кузовов которых на ухабах иногда высыпался комбикорм или жмых.