1984

Сон еще не утратил яркости в его памяти, особенно этот защищающий, оберегающий жест руки, который символизировал весь смысл сновидения. Вспомнился другой сон, который он видел два месяца назад. Точно в той же позе, в которой его мать сидела на шаткой, покрытой белым покрывалом кровати, прижав к себе ребенка, она сидела в тонущем корабле, уже находившемся глубоко внизу, но уходящем с каждой минутой все глубже и глубже, и неотрывно смотрела на него сквозь темнеющую воду.

Он рассказал Юлии об исчезновении матери. Не открывая глаз, она перекатилась на бок в более удобную позу.

– Выходит, что в те годы ты был изрядной свиньей, пусть и маленькой… был гадким поросенком, – неразборчиво пробурчала она. – Все дети свиньи.

– Да. Но настоящий смысл этой истории…

По ее дыханию он понял, что Юлия снова засыпала. А ему хотелось поговорить о матери. Судя по тому, что он помнил о ней, невозможно было предположить, что она была неординарной особой; еще меньше можно было считать ее интеллигентной; и тем не менее она обладала определенным благородством, своего рода чистотой – просто потому, что нормы, которым следовала, были ее личными нормами. Чувства ее принадлежали только ей самой, и их невозможно было изменить посторонним воздействием. Ей даже в голову не пришло бы, что неэффективное действие, по сути дела, становится бессмысленным. Если ты любишь кого-то – ты любишь. И если тебе нечего дать этому человеку, ты все равно можешь дать ему свою любовь. Когда исчезла последняя долька шоколада, мать обняла свое дитя. Поступок бесполезный, ничего не изменивший, не создавший еще шоколада, не предотвративший смерть ее самой или ребенка, но естественный для нее. Беженка в шлюпке так же закрывала своего ребенка руками… с тем же успехом можно закрывать его от пуль газетой. Истинный сотворенный Партией ужас заключался в том, что она убедила людей: обычные порывы, обычные чувства не имеют никакого значения, но лишают тебя всей власти над материальным миром. Как только ты оказывался в хватке Партии, то, что ты чувствовал или не чувствовал, что делал или не позволял себе делать, теряло малейший смысл.

Что бы ни произошло – ты исчезал, и о тебе и твоих поступках никто более не слышал. Тебя аккуратно изымали из реки истории. Однако людям, жившим всего лишь два поколения назад, это не казалось таким уж важным, потому что они не пытались изменить историю. Ими руководили личные симпатии, антипатии, преданности, которых они не оспаривали. Имели значение личные отношения, и полностью беспомощный жест – объятие, слеза, слово, сказанное умирающему человеку, – мог иметь самостоятельную цену. Пролы, вдруг подумалось Уинстону, так и остались в этом состоянии. Они не были верны Партии, стране, идее – они были верны друг другу. И впервые во всей своей жизни он не почувствовал презрения к пролам, не попытался увидеть в них инертную силу, которая однажды оживет и переделает мир. Пролы остались людьми. Они не окостенели изнутри. Они придерживались примитивных эмоций, которым он научился сознательным усилием.

И подумав об этом, вспомнил без явной связи, как всего несколько недель назад отправил пинком в канаву лежавшую на мостовой оторванную человеческую кисть, словно какую-то капустную кочерыжку.

– Пролы остаются людьми, – произнес он вслух, – а мы не люди.

– Почему? – спросила снова проснувшаяся Юлия.

Уинстон задумался на мгновение.

– А тебе еще не приходило в голову, что самое лучшее для нас – выйти из этого дома, пока не поздно, и более никогда не встречаться?

– Да, приходило, мой дорогой, несколько раз. Но я тем не менее не собираюсь так поступать.

– До сих пор нам везло, – проговорил он, – однако счастье не может длиться долго. Ты молода. Нормальна. В тебе нет ничего подозрительного. Если будешь держаться подальше от таких людей, как я, то, наверное, сумеешь прожить еще лет пятьдесят.

– Нет, я все продумала. Буду делать все, что делаешь ты. И не вешай нос. Я мастерица по части оставаться в живых.

– Мы будем вместе еще месяцев шесть… может быть, год… кто знает. И в конце концов нам придется разойтись. Ты понимаешь, какое одиночество ждет нас с тобой? И когда они схватят нас, то ни ты, ни я вообще ничего не сможем сделать друг для друга. Если я признаюсь во всем – они расстреляют тебя, если я не стану признаваться – тебя все равно расстреляют. Ничего из того, что я могу сделать, или сказать, или о чем преднамеренно умолчать, не продлит твою жизнь более чем на пять минут. Ты даже не будешь знать, жив ли я… и я тоже. Мы не сможем вообще ничего сделать. Важно лишь то, чтобы мы не предали друг друга, хотя и это нам ничем не поможет.

– Если ты про признание, – проговорила она, – то мы, конечно же, признаемся. Признаются все. Тут ничего не поделаешь. Там пытают.

– Я не про признание. Признание в содеянном – не предательство. Что бы ты ни сказала и ни сделала, это ничего не значит: важно чувство. Если они сумеют заставить меня перестать любить тебя – вот это и будет истинное предательство.

Юлия задумалась.