1984

А ведь правда, подумал он. Существовала прямая связь между партийным целомудрием и политическим правоверием. Ибо как иначе можно было сохранять под правильным градусом страх, ненависть, бездумное легковерие, в которых нуждалась Партия, если не закупорить их в могучий инстинкт и не использовать в качестве приводящей силы? Сексуальный импульс опасен для Партии, и она воспользовалась им в собственных интересах. Аналогичным образом Партия опоганила родительский инстинкт. Отменить семью на практике было невозможно, и потому людей поощряли любить своих детей – почти что самым старомодным образом. Но вот детей, с другой стороны, систематически натравливали на родителей, учили шпионить за ними и доносить об их проступках. Таким образом семья, по сути дела, превращалась в продолжение органов Госмысленадзора, становилась средством, позволявшим днем и ночью окружить всех и каждого знающими их насквозь информаторами.

Мысли его вернулись к Катарине, которая, несомненно, сдала бы его органам, если бы ей хватило ума для того, чтобы понять неортодоксальность его воззрений. Но на самом деле о ней напомнила дневная жара, от которой на лбу его выступил пот. И Уинстон начал рассказывать Юлии о том, что случилось – или, скорее, не смогло произойти – в другой жаркий летний день одиннадцать лет назад.

Прошло всего три или четыре месяца после их свадьбы. Они заблудились во время коллективной вылазки на природу, потому что отстали от основной группы на пару минут, свернули не в ту сторону и вскоре оказались на самом краю старого мелового карьера. Они стояли на краю обрыва высотой в десять или двенадцать метров, поднимавшегося над россыпью валунов. Спросить дорогу было не у кого. Катарина сразу разнервничалась, когда поняла, что они потерялись. С ее точки зрения, плохо было уже просто оказаться вдали от шумной толпы. Она предложила вернуться назад тем путем, которым пришли, но повернуть уже в другом направлении. Однако в этот самый момент Уинстон заметил торчавшие над обрывом из щелей кустики вербейника. Один из них оказался двухцветным, алые и кирпично-красные соцветия росли от одного корня. Он никогда еще не видел ничего подобного и потому окликнул Катарину, чтобы она подошла и посмотрела.

– Посмотри, Катарина! Посмотри на эти цветы, на тот кустик, что торчит из-за края обрыва. Видишь? Они разного цвета…

Она уже повернулась, чтобы уйти, но с легким неудовольствием вернулась и даже нагнулась над краем обрыва, чтобы посмотреть, куда он указывает. Стоя чуть позади жены, он обхватил ее на всякий случай за талию. И тут ему пришло в голову, что вокруг совершенно никого нет. Не только ни единой человеческой души, но даже птицы… не шевелился ни один лист. В подобных местах микрофоны не ставили, да и если здесь таковой обнаружится, он зафиксирует только звук. Стоял самый жаркий и сонный полуденный час. Солнце слепило глаза, на лице его выступил пот. И он подумал…

– И почему же ты не столкнул ее? – спросила Юлия. – Я бы столкнула.

– Да, дорогая, ты бы столкнула. И я бы столкнул, будь я таким, как сейчас. Или, может быть, не столкнул бы… не знаю.

– Ты жалеешь, что не сделал этого?

– Да, в общем и целом жалею.

Они сидели рядом на пыльном полу. Уинстон притянул Юлию поближе к себе. Она положила голову на его плечо, и теперь он ощущал милый аромат ее волос, а не запах голубиного помета. Она еще молода, подумал Уинстон, она еще чего-то ждет от жизни, она не понимает, что, столкнув неудобного тебе человека с обрыва, ты ничего не решишь.

– На самом деле это ничего не дало бы мне, – сказал он.

– Тогда почему ты жалеешь о том, что не сделал этого?

– Только потому, что предпочитаю положительное решение отрицательному. В той игре, которой мы заняты, победить нам не удастся. И некоторые разновидности проигрыша бывают лучше других, вот и все.

Юлия повела плечами, не соглашаясь с ним. Он всегда возражала Уинстону, когда он говорил подобные вещи. Она не могла принять как закон природы тот факт, что человека неминуемо ждет поражение. В известной мере она понимала, что уже обречена, что рано или поздно органы Госмысленадзора схватят ее и убьют, но тем не менее в глубине души надеялась на то, что ей каким-то образом удастся организовать свой тайный мирок, в котором получится жить по своей воле. И для этого необходимы только удача, хитрость и отвага. Она не понимала, что такой штуки, как счастье, просто не существует; что единственная победа возможна только в далеком будущем, уже после твоей смерти; что с того момента, как ты объявил войну Партии, разумнее считать себя покойником.

– Мы уже мертвецы, – проговорил он.

– Пока еще нет, – рассудительно возразила Юлия.

– Не физически. Нам осталось жить полгода… год, самое большее – пять. Я боюсь смерти. Ты молода… наверное, ты боишься ее больше меня. Конечно, мы будем как можно дольше оттягивать этот момент. Впрочем, это почти ничего не значит. Пока люди остаются людьми, жизнь наша и смерть – одно и то же.