1989

Кабинет один зовется,

словно в прошлом: "каземат".

В общем зале — мат на мате,

но за каменной стеной

притулились в каземате

я с тобой, да ты со мной.

Красоты твоей оправа,

словно всей России знак,

полицейская управа,

превращенная в кабак.

Мы с тобой в таком борделе

с явным запахом тюрьмы,

где не морды,, а мордели,

где и мы с тобой — не мы.

Я любил, и ты любила.

Ты — иная, я — иной.

Все, что было, как отбило

ледоломною волной.

Твоя кожа так прозрачна,

что под нею видно, как

твои жилочки незряче

заблудились на висках.

Ты марксизм вовсю зубрила,

проходила диамат.

Окружали тебя рыла.

Это было — каземат.

Превратилась бы ты в розу,

так затравленно шепча

восхитительную прозу

Леонида Ильича?

Ты из тех, тюремных дочек,

с тонкошеей головой,

казематный мой цветочек,

блеклый и полуживой.

Я был тоже в каземате —

потому и не пуглив,

и меня вы не замайте,

если рос я слишком вкривь.

Я не лучший христианин,

но сквозь глыбы тех же рыл

я, как монте-кристианин,

сам подкоп себе прорыл.

Я, влюбившись на закате,

не играю в игрока,

незадачливый искатель

целомудрия греха.

И, припав к тебе вихрами,

поредевшими в борьбе,

в каземате, словно в храме,

исповедуюсь тебе.

Ты — моя и божья матерь

в облаках, и кабаках,

в этом пьяном каземате

с богом будущим в руках.

РАЗДВОЕНИЕ

На себя не совсем полагаюсь,

потому что себя я пугаюсь,

если, даже ключом не звеня,

кто-то чуждый влетает в меня.

Он,

владелец отмычек послушных,

постепенно становится мной,

как хозяином ставший послушник,

как врача залечивший больной.

Он —другой,

в меня ввинченный разум.

Он —

заряженное ружье

с пулей — мне.

Он моим же глазом

мне подмигивает

нехорошо.

Почему,

заразившись бедламом,

то пророчествуя,

то мельтеша,

то становится храмом,

то срамом

человеческая душа?

Почему

на лице ангелочка

из укромного уголочка,

как с гадюкой скрещенный зайчик,

вдруг

высовывается

негодяйчик?

Почему

сквозь уста мадонны,

где и трещинки даже —

медовы,

вдруг

раздвоенный,

розоватенький

вылезает

язык змееватенький?

Почему в нас такое любое?

Стала самоборьба ремеслом,

ибо каждый из нас —

поле боя,

после боя добра со злом.

И когда вся душа прохудявая,

в ней для ангела — не жилье,

и мохнатая лапища дьявола

лезет в черные дыры ее.

Если все так раздвоено горестно,

где же ангельская рука?

Почему не пошлешь ты,

о, господи,

к нам,

сюда,

своего двойника?

Зная нас,

ты печешься о нем,

ибо снова его мы распнем.

РАЗГОВОР ТРЕХ КНИГ

И прошептала Библия Корану:

"Ты хочешь, —

я твоей сестрою стану?"

А ей в ответ прошелестел Коран:

"Прости меня за столько смертных

ран..."

Она вздохнула,

шевельнув страницей:

"Я не виновна в пытках инквизиций,

и не виновен ты в резне кровавой.

Мы — книги.

Мы не ведаем расправой!

Но лезли в нас и пастыри, и власти

и привносили собственные страсти,

и все мы, христиане, мусульмане,

друг друга убивали, как в тумане..."

Вдруг, словно он от спячки оклемался,

раздался голос "Капитала" Маркса:

"Вам коммунизм, простите,

не достался.

Был призраком

и призраком остался.

К народу относясь, что к поголовью,

марксизм "вожди" переписали кровью.

В угоду всем портяночным тиранам

мной заменили

Библию с Кораном".

И замерли три книги,

как на плахе,

над трупами в Баку

и в Карабахе.

Попытка подменить все веры Марксом

закончилась кровавым страшным фарсом.

Гяуров нет.

Все веры драгоценны,

как травы все по книгам Авиценны.

Чтобы сдержать убийц грядущих натиск,

религии всех стран, соединяйтесь!

И Магомет рыдает в Карабахе

над братом — над зарезанным Христом

в крестьянской окровавленной рубахе,

к спине прижатой каторжным крестом.

ДАЙ БОГ!

Дай Бог слепцам галаза вернуть

и спины выпрямить горбатым.

Дай Бог быть богом хоть чуть-чуть,

но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай Бог не вляпаться во власть

и не геройствовать подложно,

и быть богатым — но не красть,

конечно, если так возможно.

Дай Бог быть тертым калачом,

не сожранным ничьею шайкой,

ни жертвой быть, ни палачом,

ни барином, ни попрошайкой.

Дай Бог поменьше рваных ран,

когда идет большая драка.

Дай Бог побольше разных стран,

не потеряв своей, однако.

Дай Бог, чтобы твоя страна

тебя не пнуЛа сапожищем.

Дай Бог, чтобы твоя жена

тебя любила даже нищим.

Дай Бог лжецам замкнуть уста,

глас Божий слыша в детском крике.

Дай Бог живым узреть Христа,

пусть не в мужском — так в женском лике.

Не крест — бескрестье мы несем,

а как сгибаемся убого.

Чтоб не извериться во всем,

дай Бог — ну хоть немного Бога.

Дай Бог всего, всего, всего,

и сразу всем — чтоб не обидно...

Дай Бог всего — но лишь того,

за что потом не станет стыдно.

НЕВОСПИТАННОСТЬ ВОСПИТАНИЯ

Страна начинается с аэропорта

Станиславский говорил, что театр начинается с вешалки. Страна начинается с аэропорта. Иногда — даже с борта самолета.

В прошлом году я возвращался на нашем самолете из Таиланда. Моим соседом был профсоюзный деятель — та-ец, выточенный из вежливости, как статуэтка из слоновой кости. Он первым делом стал искать наушники и переключатель звуковых программ, обычно помещаемый в подлокотники на всех авиалиниях мира, за исключением нашего Аэрофлота. В иностранных самолетах, как правило, бывает пять программ: симфоническая, оперная, джазовая, Кантри и рок, а при длительных рейсах — видеофильмы. Словом, уж если загнивать, так с музыкой...