1989

Когда таец с жалобной вежливостью спросил стюардессу: "Где музыка?", та гордо включила централизованную, как во всех наших поездах, радиосеть, и во всех салонах аэробуса во все динамики оглушительно грянуло: "Ну почему, почему, почему был светофор зеленый..." Лишь после того, как индуска со спящим ребенком на руках взмолилась, "светофор" вырубили. Заодно вырубили и свет — и тоже сразу во всех салонах. Сосед, который что-то трудолюбиво считал на мини-компьютере, напрасно пытался нашарить лампочку в потолке. "Индивидуальное освещение в проекте этого самолета не предусмотрено" , — с непонятной патриотической гордостью объяснила стюардесса. Таец выкрутился: достал из "дипломата" мини-фонарик и направил его на клавиши компьютера.

Стоянка в аэропорту Дели была, как визит на красочную ярмарку. Несмотря на полуночное время, сувенирная галерея была открыта, и радушные, но и не слишком приставучие продавцы зазывали в свои магазинчики. Чего только здесь не было — и деревянные, и бронзовые Будды, и материи, похожие на крылья жар-птицы, и видеомагнитофоны, и сортов пятьдесят индийского чая...

Когда через несколько часов мы приземлились в Ташкенте, картина в аэропорту была иная. Там было закрыто все, что должно быть открыто. Вхождение в зону закрытости мы почувствовали еще в воздухе — стоило только пересечь границу. Была ночь, но сквозь сине-серебряное марево внизу, как чье-то рассыпавшееся ожерелье, мерцали редкие огни кишлаков. Мой таец, несмотря на привычки бизнесмена, видимо, человек с чувством красоты, немедленно вытащил из футляра свою "Минолту", чтобы сфотографировать фосфоресцирующее чудо ночи. Но бдительная рука стюардессы перекрыла объектив. "Съемки над территорией Советского Союза запрещены", —сказала она жестко и беспрекословно. Таец торопливо стал запихивать "Минолту" в футляр. А ведь фотографировать с борта смехотворно, ибо давным-давно даже номера автомашин можно разглядеть в особую оптику со спутников. Все старание бюрократии "втереть очки" иностранцам бессмысленно, ибо их с первого шага в нашей стране устрашают туполобым запретительством, отвращают низким уровнем отношения к человеку. Мой сосед затравленно съежился, когда пограничник, встречавший нас на трапе в транзитном ташкентском порту, так мрачно, просверливающе взглянул на гостя, как будто у него под зубной пломбой был спрятан секретный план оросительной системы Узбекистана. Пассажиры, испуганно прижавшись друг к другу, двигались в чрево ташкентского аэропорта по так называемой лестнице-чудеснице, которая скрежетала зубами, как старая ведьма. Всюду были груды мусора. Тайцы, которым с детства вбивали в голову, что советские люди — это роботы, напичканные пропагандой и пичкающие ею других, вжав головы в плечи, шли мимо одинаковых плакатов с Лениным, которых я насчитал двадцать штук. На ободранных стенах также были развешаны самопрославительные рекламы Аэрофлота: "Советская авиация несет на своих крыльях мир и дружбу, способствует развитию политических, экономических и культурных связей государств с различным социальным строем..." Ресторан и бар были закрыты. Никакого сувенирного киоска не было. На стендах была выставлена сплошная примитивная пропагандистская литература, при виде которой тайцы еще больше по-черепашьи втянули головы в плечи. Выставка блеклых фотографий: "Привилегированный класс советского общества" с тошнотворной неубедительностью пытался показать аристократическую жизнь советского пролетариата.

Мой таец, сходив в туалет, робко шепнул мне: "Мне кажется, следует сообщить администрации, что туалетная бумага кончилась..." Наивный таец — она там и не начинались. Когда я сказал об этом сонной уборщице, та