2

человеческим другом, прочерчивая линии на песке сложенными крыльями. Лететь не хотелось.

Хотелось просто идти бок о бок, мечтая лишь о том, чтобы в конце концов выход-таки нашелся.

Глава 31.

Странные вещи.

208

20

Здесь всегда пыль висит в воздухе. Здесь всегда тусклые сумерки бродят между

полуразрушенных каменных колонн. Здесь всегда все по-прежнему. И это «всегда» - родная сестра

вечности, в которой так явственно слышится плач обреченности. Обреченности тех, кто навеки

обречен быть здесь — как узники, так и их палачи. Спешенные драконы бродили среди руин,

пытаясь хоть на миг спрятаться от своих мучителей. За изможденными узниками неспешно

шествовала парочка, затянутая с ног до шеи в черную кожу — женщина и мальчик. Селена и Аль

— палачиха и ее юный ученик, истово несшие службу. Им спешить некуда, в их распоряжении —

вечность, преследуемым деваться некуда.

- Селена, а как лучше бить плеткой?

- Смотря каких целей ты хочешь достичь — причинить жгучую боль, убить — с муками или без,

содрать кожу быстро или медленно, тут много нюансов.

- Для спешенных же все равно — они восстанавливаются, давай на ком-нибудь попробуем все твои

методы работы с плетью. А еще, а еще я хочу освоить все ножи, что у нас есть. И яды, про яды ты

мне не рассказывала.

- Не все сразу. Аль, давай не спешить — у нас впереди очень много дел, и целая вечность в запасе, -

Селена широко улыбалась, и голос вроде бы веселый. Лишь в самой глубине глаз затаилась тоска

— очень глубоко. Тоска, о которой, возможно, позабыла и сама ее владелица. Тоска о том, что

могло быть… Когда она смотрела на белокурого мальчика с таким интересом выспрашивающего о

подробностях какой-либо пытки, его лицо как-то неуловимо менялось. Волосы темнели, глаза

приобретали жемчужно-серый цвет, зрачок становился огненным, и голос… Голос словно

становился все тише, изменяясь. Изо всех углов слышался зов. Смутно знакомый голос звал ее по

имени, снова и снова. Доводя до безумия. Хотелось зажать уши руками — крепко-крепко, закрыть

глаза, сесть в уголочке и сидеть, раскачиваясь, стараясь ни о чем не думать, чтобы прогнать это

навязчивое видение и этот зов. Но подбегал Аль, и вновь — вопросы, вопросы, вопросы. И надо

было не забывать об узниках — никто из них не должен быть обойден вниманием. Всем им надо

ходить, не присаживаясь ни на миг. Кроме тех, на ком проводилось обучение. Те могли даже и

лежать. Только вот старались спешенные избегать этого отдыха. После которого они оставались на

какое-то время серьезно искалеченными. Пока не восстанавливались, чтобы вновь попасть на

пыточный стол. Но и после пыток им не было покоя, если оставались в сознании — следовало

брести на изрезанных или переломанных конечностях, с теми следами пыток, что оставляли на них

уроки юного палача. Аль больше всего тяготел к ножам — блестящие лезвия его прямо-таки

завораживали. И, когда Селена работала с каким-либо узником при помощи ножа, мальчишка

крутился под ногами, норовя подлезть как можно ближе. Он не боялся абсолютно ничего, что

давало повод думать, что Аль — настоящий сын Хрона. Хотя внешне не было никакого сходства.

Облик Прима давным-давно изгладился из памяти, Селена забыла даже имя его, забыла все имена,

209

20

которые были ранее дороги. Лишь свое собственное имечко не изгладилось, и то потому что Аль

дергает постоянно: Селена, Селена, Селена, Селена.

Пыльный зал навсегда пропах застарелой кровью, экскрементами, рвотой — вечными

спутниками пыток. Легчайшая пыль витала в затхлом недвижимом воздухе, частички ее

вздымались при ходьбе, оседая замысловатыми узорами на каменных плитах. Вот уж где нашло

приют постоянство — те же лица, та же унылая картина вокруг, менялись лишь способы пыток,

оставляя неизменным результат. Результатом всегда были нескончаемые страдания. Спешенные

молили темнобородого о величайшем благе забытья, желая хотя бы не помнить ничего из

прошлого, желая забыть совершенно все. Но милосердию не место в хронилищах, и все было, как

было…

Отчетливо и громко громыхнуло где-то в высоте зала. Перед спешенными появилось по

миске какой-то серовато-бурой похлебки и стакану мутного пойла — обед. Приемы пищи были

регулярными, хотя и подавали всякую гадость. Но эта гадость давала пусть недолгий перерыв в

беспрестанной ходьбе, которая сама по себе способна довести до безумия своей монотонностью. И

пища была горячей и насыщала достаточно, чтобы протянуть до следующего, так называемого,

обеда. Вечные узники давно прекратили счет дням. Их день длился вечно. Ночи не было. Всегда

были пыльные серые сумерки. И лишь прием пищи позволял хоть немного скрасить

существование. Палачихе и ее подручному пища доставалась совершенно другая — изысканные

деликатесы на столовом серебре, вина в драгоценных кубках. Яства свежайшие, затейливо