28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

– А я полагаю, пора кое-что другое сделать…

Я понимала, что, если Амос сейчас полезет в драку, добром это не кончится. И словесными аргументами нам поляков тоже не убедить. Я встала и, потянув Амоса к выходу, сказала:

– Боюсь, тут говорить уже не о чем.

Мы вышли из домика. Амос в ярости треснул кулаком по дереву, но дерево осталось к удару столь же равнодушно, как мир – к судьбам евреев. Польское Сопротивление не хочет нам помогать, и союзники даже не пытаются бомбить рельсы, ведущие в концлагеря.

В расстроенных чувствах я привалилась к другому дереву. К нам подошел Иванский.

– Ну что еще? – рыкнул Амос.

– Я только хотел сказать, что девушка права. Ваша кровь будет на наших руках, если мы вас не поддержим.

– Ваш полковник ясно дал понять… – начал Амос, но Иванский перебил его:

– Мы с несколькими товарищами вам поможем.

Кажется, евреи все-таки не совсем одни.

49

Солнце уже садилось, когда мы с Амосом вернулись домой. Едва дверь закрылась, он взял меня за руку и с признательностью проговорил:

– Ты добилась большего, чем я.

Я смутилась – и из-за похвалы, и потому, что Амос снова взял меня за руку. Не в ситуации, когда мы должны изображать влюбленную парочку и можем притвориться, что прикосновение только часть спектакля, разыгрываемого ради маскировки. А в то время, когда мы были самими собой. Мирой и Амосом.

– Ты очень смелая, – искренне сказал он.

Я смутилась еще больше.

– Боюсь… боюсь, Эсфири бы это не очень понравилось, – отозвалась я, бросив взгляд на наши руки.

– Совсем бы не понравилось, – ответил Амос серьезно, без своей обычной ернической ухмылки. И выпустил мою руку. А я обругала себя последними словами: зачем я только упомянула Эсфирь?

Мы вместе стали готовить ужин, но сегодняшние события больше не обсуждали: ни встречу с поляками, ни поход в кино; это была мимолетная, волшебная вылазка в другой, нормальный мир, куда мы, скорее всего, больше никогда уже не попадем. После еды мы помыли посуду и стали укладываться спать.

– Если хочешь, я посплю на полу, – предложил Амос, когда вошел в спальню и увидел, что я уже устроилась под одеялом.

– Да нет, ничего, – ответила я, постаравшись самим тоном дать понять, что, хоть мы и держались за руки, ничего между нами не изменилось и мы можем спать в одной постели, как и в прошлую ночь.

Амос помешкал немного. Потом решился, разделся до рубашки и трусов, погасил свет и улегся на свою половину кровати.

Некоторое время мы молча лежали рядом, не глядя друг на друга. Я смотрела в окно. Зимой небо над гетто было хмурое, и луна почти не показывалась из-за облаков. Но сегодня она ярко сияла в окружении сверкающих звезд. Казалось, даже небесные тела охотнее светят всему остальному миру, нежели евреям.

Амос тоже не спал. Я повернулась к нему и спросила:

– А почему ты в рубашке?

Мой вопрос как громом поразил его. Да я и сама была от себя в шоке – слова сорвались с губ быстрее, чем я успела подумать.

– Можешь… можешь не отвечать, – поспешно добавила я.

– Да нет, что уж там. Мы, в конце концов, супруги. – Он вымученно улыбнулся, но вместо улыбки получилась гримаса боли.

Сев на кровати, Амос снял рубашку. Хорошо, что лампа не горела. Даже в лунном свете то, что открылось моему взору, пугало: вся его спина была исполосована шрамами. И кожа, и плоть однажды были изорваны в клочья.

– Это немцы? – спросила я и тоже села.

– Немцы, – подтвердил Амос и снова надел рубашку.

Я не знала, уместно ли расспрашивать, но Амос заговорил сам:

– Два года назад меня поймали на контрабанде. Требовали назвать сообщников.

В тусклом лунном свете мне почудилось, что на глаза Амоса навернулись слезы.

– И я… я выдал своих друзей, – пробормотал он, и тут уж я ясно увидела, как по его щекам заструились слезы.

Значит, это были не просто сообщники – это были друзья. Что тут скажешь в утешение?

– Всех четверых расстреляли. – Он попытался сделать вдох, но вина сдавила ему горло. Он вытер слезы рукавом. И вгляделся в мое лицо, пытаясь угадать, буду ли я теперь презирать его так же сильно, как он самого себя. Под беззаботным фасадом – теперь я это видела – гнездилась огромная ненависть к себе.

Но какой нормальный человек, увидев шрамы на его спине, взялся бы его судить? У кого хватило бы силы воли выдержать такие побои? Разве что у Мордехая Анелевича. Может быть, еще у одного-двух самых мужественных подпольщиков. Но обычные люди такой пытки не вынесли бы. Я-то уж точно. Я после одной-единственной оплеухи, которую влепил мне жиробас в караулке, уже разревелась.

– Я… я никому об этом не рассказывал, – еле слышно пробормотал Амос. Кажется, собственная откровенность стала для него неожиданностью.

– Даже Эсфири? – удивилась я.

– Даже Эсфири.

Слишком боялся, что она будет его презирать.

– Почему же… почему же тогда мне рассказал? – спросила я.

– Ну а как же, – ответил он и на этот раз сумел придать вымученной ухмылке кое-какое сходство с настоящей. – Ты же моя жена!

Я протянула ему руку с обручальным кольцом. В знак того, что я его не осуждаю.