28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

– Посмотри… – Амос, похоже, боролся со слезами.

Он указал на крышу здания на Мурановской площади, и я поняла, что голос у него дрожит не от горя, а от умиления. В вышине реяли два полотнища. Красно-белый польский флаг и бело-голубое знамя Сопротивления.

У меня тоже слезы навернулись на глаза. Мне вспомнилось знамя, под которым дети Корчака отправились на платформу, где их ждали вагоны для скота.

Но слезы о погибших детях смешивались со слезами радости. Немцы, поляки, украинцы, латыши – все наши враги, а заодно и все наши немногочисленные друзья по ту сторону стены видели эти флаги.

Никогда раньше я не испытывала такой гордости, как сейчас, когда наши знамена развевались на ласковом весеннем ветерке и сотни евреев праздновали победу. Я всегда думала, что в истории Масады главное – что ее защитники погибли смертью храбрых.

Теперь поняла: дело не в этом. Главное – что они до конца жизни остались свободными. Мы прогнали немцев. Гетто принадлежит нам. Может, только на одну эту ночь. Но сейчас мы свободны. И будем свободны – всю оставшуюся жизнь!

57

От перевозбуждения никому не спалось. Каждый рассказывал о своих или чужих подвигах:

– А ты видел, как Сара бросила гранату в офицера?

– Рабочие-щеточники все попрятались – решили саботировать приказ о переселении.

– А один из подпольщиков прострелил руку владельцу щеточной фабрики!

Постепенно голоса стихли, и люди впали в задумчивость.

– Сколько мы продержимся?

– Что немцы предпримут завтра?

– Хотелось бы погибнуть от пули, а не в огне…

Мы с Амосом лежали рядом. Держались за руки. Не разговаривали – только смотрели друг на друга в лунном свете. Какое блаженство – судьба даровала нам еще немного времени, которое мы можем провести друг с другом! Впрочем, нет – не даровала. Мы сами его завоевали.

С улыбкой Амос сказал:

– Теперь я могу умереть спокойно.

Я не знала, что на это ответить. Я была счастлива в этот миг, наконец-то чувствовала себя свободным человеком. Умирать мне не хотелось.

Мне казалось, что в таком перебаламученном состоянии я заснуть не смогу, но усталость в конце концов сморила меня. Спала я крепко, без сновидений – и слава богу.

Проснулась ближе к рассвету. Рядом дрых Амос – совершенно безмятежно и мирно, никогда не видела, чтобы он так спал. Раздиравшая его душу боль, похоже, утихла – он отомстил за своих друзей.

Разбудил его пришедший Мордехай. Амос открыл глаза и в ту же секунду бодро вскочил. Пока я еще возилась, Мордехай подозвал Эсфирь и Рыжика Бена и объявил нам:

– Вы четверо, отправляйтесь к нашим на Налевки, 33. Им нужно подкрепление – бои там, скорее всего, сегодня будут пожестче, чем здесь, на Милой.

Когда мы вчетвером вышли на улицу, воздух был холоднее, чем в день нашего великого триумфа, но небо такое же ясное и безоблачное. Над гетто вставало солнце, и я поспешно отогнала мысль о том, не станет ли этот рассвет для меня последним. Мне просто хотелось полюбоваться чудесной игрой красок.

Рыжик Бен засмеялся:

– А днем они еще лучше!

Он указывал на здание на Мурановской площади, на котором развевались флаги.

В это по-прежнему было трудно поверить. Гетто перестало быть мне тюрьмой – оно стало мне отчизной.

58

Мы дошли до перекрестка улиц Генся, Налевки и Францисканской. Из дома 33 по улице Налевки доносилась музыка. Один из повстанцев играл на аккордеоне, и гетто, казалось, было зачаровано этими волшебными звуками. Отчизна, где льется музыка, – что может быть прекраснее?

– Шуберт, – определила Эсфирь, которая в школе явно училась получше меня.

– Сочинять музыку у немцев получается почти так же хорошо, как убивать, – отозвался Амос и открыл дверь дома 33 по улице Налевки. По лестнице, на которой были выбиты все окна, мы поднялись в квартиру на самом верхнем этаже. Там нас ждала Рахиль Белка – особа настолько решительная, сильная, даже суровая, что Эсфирь по сравнению с ней показалась девчонкой. Рахиль была чуть ли не старше всех в боевой организации: ей было двадцать девять – на пять лет больше, чем нашему командиру Мордехаю.

Мы передали ей последние сводки, и она распределила нас по огневым точкам. Мы с Амосом заняли один из верхних балконов. Оттуда видно было, как немцы собираются у ворот гетто. Еврейских полицаев на этот раз выстроили в качестве живого щита. Каждая пуля, прошившая коллаборациониста, не долетит до немца. К воротам подкатились два танка и подняли стволы.

– Они собираются по нам стрелять, – озвучила я очевидное.

– Пусть попробуют попасть, – отозвался Амос. – Расстояние слишком большое, а ближе подойти они не решатся.

Эсэсовцам, наверное, было особенно обидно за подбитый танк, ведь танки – их любимое детище.

– Ты так уверен, что не попадут? – спросила я.

– Скоро узнаем, – улыбнулся Амос.

Я поднесла к глазам бинокль и увидела, что в польской части города жизнь идет своим чередом: люди спешат на работу, лавочники торгуют, машины едут по улицам, и все это в какой-нибудь паре сотен метров от нас.

У нас здесь война, а поляки ведут себя так, будто все это происходит на другой планете. На Марсе там. На Юпитере. Или на Уране.