28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Знал ли Ави, что здесь есть бункер, или просто высказал предположение, никто из нас уточнять не стал. Мы рассеялись по дому и по двору в поисках замаскированного входа, и в конце концов Эсфирь отыскала в подвале потайную дверь. Мы распахнули ее, не стуча и не спрашивая разрешения, и оказались в душном подвале, где прятались человек двадцать гражданских, в том числе – много детей. В изнеможении мы рухнули на пол. До сих пор я боролась с жжением в легких, а теперь закашлялась так, что меня вырвало. Но мне было все равно. Главное – мы в безопасности. Я не погибла в огне.

– Вон отсюда! – истерически крикнула одна из женщин. На руках у нее лежал худющий мальчик, да и сама она напоминала скелет в отрепьях.

– Убирайтесь! Вы нас всех подвергаете опасности! – поддержала ее женщина постарше, с ввалившимися щеками. Тоже живой труп.

Не успели мы ничего ответить, как поднялся ропот:

– Нечего вам здесь делать!

– Из-за вас мы все умрем!

– Если немцы вас здесь найдут, нас всех перебьют!

Уму непостижимо. Мы сражались за гетто, а эти люди так боялись за свою жизнь, что ненавидели нас за это.

Из угла, где сидела стайка детишек, выступил юноша. Он твердо сказал:

– Повстанцы останутся здесь!

Это был Даниэль.

60

Я сразу узнала его в тусклом свете свечей, хотя он был обрит почти налысо и сильно похудел.

– Ты что, был в Треблинке? – испуганно спросила я и снова закашлялась. И из-за дыма, который все еще жег легкие, и потому что вспомнила, как кашляла Руфь. Она выбралась из лагеря, потому что любовник заплатил за нее выкуп. Но за Даниэля платить некому, а сбежать из концлагеря, судя по тому, что мы слышали, невозможно. Наши разведчики, которые пару месяцев назад сумели подобраться к Треблинке, сообщали, что заключенные бросаются на колючую проволоку, по которой пропущен электрический ток, лишь бы положить мукам конец.

– У меня были вши, – ответил Даниэль.

Тут меня немного отпустило, и я наконец-то перестала кашлять.

Амос покосился на меня: Даниэля он не знал, и рассказывала я о нем Амосу так же мало, как Даниэлю – об Амосе. Однако в разговор вмешиваться не стал – перевел взгляд на перепуганных гражданских, которые теперь, когда Даниэль сказал решающее слово, забились по углам и с ненавистью смотрели на нас, словно это мы пришли их убивать.

– Сражаешься, – сказал Даниэль, бросив взгляд на пистолет, который я сжимала в руке.

– Да, – ответила я. Я не знала, как он к этому отнесется. Сам он не был вооружен и в восстании, по-видимому, не участвовал.

– И убиваешь.

Он сказал это с разочарованием.

Да что он о себе возомнил? По какому праву меня осуждает? Я тоже могу его осудить – за то, что пытается отсидеться в сторонке!

Даниэль понял, что я разозлилась, и его лицо смягчилось.

– Я рад, что ты жива, Мира.

Он прав: злиться нелепо. Тут радоваться надо.

– И ты! И ты… – ответила я, и мы обнялись. Сколько родного в этих объятиях…

Мы отстранились друг от друга, только когда подошел Амос и сказал:

– Не знаю, долго ли мы сможем здесь пробыть. Рано или поздно немцы подожгут и этот дом, и мы в подвале просто задохнемся.

– Если они отправят нас в печи, виноваты будете вы! – крикнула женщина-скелет. Мальчик у нее на руках смотрел так апатично, словно его душа уже давно превратилась в пепел.

Не успели мы с Амосом огрызнуться, как Даниэль шагнул к ней, взял мальчика на руки и спокойно сказал:

– Здесь мы не умрем.

И женщина ему поверила. И ребенок закрыл глаза. А я вдруг поняла.

Даниэль – Корчак этого бункера.

61

Пока в одном углу товарищи держали совет, я сидела в другом углу с Даниэлем. Никто меня за это не осуждал. Даже Амос. На моем месте всякий был бы счастлив: такое это удивительное, невероятное везение – встретить человека из прошлой жизни.

– Ну и Песах! – сказал Даниэль. Мальчик спал у него на коленях.

– Как же ты уцелел? – поинтересовалась я.

– Подружка огрела меня по башке.

По его лицу я видела, что обиды он больше не держит.

– И правильно сделала, – ответила я. Хотя все еще не была уверена, что приняла тогда верное решение.

– Да. – Он улыбнулся дружелюбно, почти ласково. – Правильно.

К нему под бок подсела девочка лет восьми. На ней было изорванное платьице, и она судорожно сжимала что-то в кулаке. Ее лицо показалось мне смутно знакомым.

– Это Ревекка, – представил ее Даниэль.

– Привет, Ревекка, – сказала я.

Малышка бросила на меня исподлобья недоверчивый взгляд.

– Она не разговаривает, – пояснил Даниэль.

Теперь я ее узнала: именно эта девчушка когда-то давно в приюте показала мне язык. На ней было то же самое платье в красный горошек, но замурзанное настолько, что ни цвета, ни горошка уже не разобрать.

– Когда немцы пришли в приют, Ревекка спряталась.

У меня чесался язык сказать «умница девочка» – но я промолчала. Она поступила гораздо умнее тех, кто под реющим знаменем вошел в вагон для скота.

– А в руке у нее что? – спросила я.

– Стеклянный шарик. Она с ним не расстается.

Глаза девочки враждебно сверкнули – казалось, она вцепится мне в лицо, если я посмею покуситься на ее шарик. Да и почему казалось? Вцепится, вне всякого сомнения.

– Вы все это время были вместе? – спросила я у Даниэля.