5/4 накануне тишины

— Ну, раздвоение личности моему Андрюше не грозит! Не пугайте… Вы слишком много курите, Ксенья Петровна, — давила, брезгливо давила она свой окурок и отчеканивала слово за словом. — Оттого у вас много тумана в голове сгустилось и злобы! И… слишком мало вы про нас знаете! Николай Петрович Удальцов, мой отец, художник-самоучка. Мои предки, между прочим, в местах ссылок оказались во времена столыпинских ещё переселений! Так что попрошу с высланными всякими нас — не путать. А что он писал картины религиозного содержания, а вовсе не иконы, прошу заметить особо! Особо!.. Хоть он и был прихожанином церкви тайной, однако — не долго; чтоб тень на меня не падала… А я, между прочим, поступала в мединститут с рабфака. Я объяснение подавала в комсомольскую ячейку, что порываю с мракобесием отца, и ничего не скрывала!.. И это было — до замужества! Не забывайтесь!.. Да и бродяжкой он не стал, отец мой, как я замуж вышла. Отдал нашу землянку сапожнику вдовому с детьми. Но там же, в боковушке, у себя, он и ночевал! Не у чужих людей ютился… Так, значит, удобней ему жизнь представлялась. Иной он не хотел. Вот. А я… Я только смирялась. Смирялась со всем. И всем обстоятельствам покорялась.

Мишка Барыбин попытался зачем-то встать с лавки, но парни сдавили его плечами: «Сиди, не всё ещё…»

На миг в комнате стало совсем тихо.

Кровавые пятна-поцелуи рдели на белоснежных стеблях, торчащих из хрусталя… И пепельница была похожа на низкую вазу с диковинными цветами…И синеватый волнистый дым плыл над нею.

— …Вы для людей — с религией порывали. Для учёбы. А не на самом деле, — пробормотала Ксенья Петровна едва слышно. — И что там говорить по мелочам: свою породу вы этим браком подпортили так, что хуже не бывает…

— Ну и считайте себе, как хотите, — вяло махнула рукой Цахилганова.

Тихо было и на скамейке, за шторой,

— все — словно — впали — в — один — общий — дымный — сон.

342

— …Простите, а откуда же вам известно стало такое? Ну, про моего отца? — взволновалась вдруг снова Анна Николаевна. — Вы что же, справки наводили? Исследовали происхождение?

— Да, видите ли, семья моих знакомых художников о нём чрезвычайно высокого мнения, — неохотно ответила Ксенья Петровна. — У них картины его хранятся. Вы же, милочка, не рискнули — его картины оставить у себя дома, даже после смерти его, после похорон торопливых. Чужие ведь люди его хоронили. А вы только, одна, на кладбище уже прибежали, горстку землицы кинуть успели… Ну, не пугайтесь вы так! Не подойдут они к вам, эти художники, ни по какому поводу. Понимают ведь, что у вас за дом… И картины эти хорошо прячут. Не на виду — они. Картины…

— религиозного — содержания…

Ксенья Петровна Барыбина снова жёстко посмеялась — и смолкла.

— Не корите меня. Не могла я оставить их у себя, его работы, — совсем тихо отвечала Анна Николаевна. — Я должна была о муже думать. О сыне. А картины… Это было чревато… Для Константина по службе чревато… Да что вы, не понимаете разве?! Уж вы-то всё понимаете! Разве я, как дочь, не терзалась?! Но… Такая моя доброта — к отцу, она столько бы зла всем нам принесла! Три судьбы она изломала бы! Это, это… та доброта…

— доброта — которая — убивает — всё — вокруг — ещё — скорее — чем — правда…

Она закрыла лицо руками:

— А отцу моему что хорошего она принесла бы? Да она и его бы сгубила, доброта моя. А так… он спрятался. И прожил тихонько, никому не мешая. И мы прожили без неприятностей… А что его никто из родных не хоронил, то он бы одобрил это. Потому что он нас… любил… Да, вы — сильная, Ксенья Петровна. Вы — хирург, а я… Но сила без любви — это страшно! А слабость без любви — это… трудно.

Очень — очень — трудно.

343

Сизый дым не летал больше над столом. И разноцветные бусины были недвижны.

— Да чем это пахнет? — беспокоился Цахилганов на скамье и крутился. — Сыромятиной, что ли? Дёгтем несёт…