5/4 накануне тишины

— Её нет… Она высиживает где-то птенцов, — шелестел голос жены. — Как же я… справлюсь, если их будет много?

— И хорошо, что нет, — с деланой бодростью уверял жену Цахилганов. — Зато я здесь. Я с тобой. Только с тобой. С одной тобой. Слышишь?

Я навсегда теперь — с тобой. Правда.

Что бы ни случилось…

371

Любовь открыла глаза и смотрела на него, видя.

— Тебя долго не было, — она подбирала слова, выговаривала их с тщательностью, распределяя силы правильно и разумно. — Сейчас… Ты так хорошо сказал, что… Мне не хочется уми… умирать.

— Вот и умница, — погладил её руку Цахилганов, едва не заплакав от благодарности. — Если ты захотела жить… Я тоже буду жить, Люба!

— …Живи, — приговаривал он тихо, боясь голосом спугнуть возникшее в ней и совсем слабое желание. — Прошу тебя. Живи…

— Да… — сказала она успокоенно, отворачиваясь.

Цахилганов разволновался. Вон что! Его нарочно запугал Барыбин. А она не безнадёжна — Любовь отвечает!

Но… как же она бледна сегодня, как бледна. И эти землистые тени под скулами, раньше их не было…

Вдруг розовое тело Горюновой снова,

словно резиновое,

качнулось в его глазах.

Опять. Опять эта Горюнова! Бесстыжая. Настырная.

Ты, со своими говяжьими телесами, смеешь лезть в память даже сейчас?! Сгинь!

— Я только с тобой, Люба! Веришь?

372

…А может, развязная чувиха Горюнова и есть именно та женщина, которая — оживляет? Вульгарная, пышущая глупостью и здоровьем…

Шла бы ты подальше, Горюнова, со своей молодой плотью, красной, как освежёванная туша!..

Любопытно, какую такую пользу науке способна принести эта преподающая

— дающая — знания —

бабёнка с кошёлочным сознаньем?

Какую такую элиту советского периода она тщится изучить — и зачем? Да ей, с её вульгарными ужимками и чепухой, которую она несёт… Ей бы в магазине искусственными членами торговать, а не лекции читать.

А он-то перед нею рассуждал на ступеньках —

про Козлова и «Арсенал»!..

И высокопарно толковал ей, тоже что-то громко изрекающей, про «Электрические сны» и прочее,

— хм — нелепица — несуразица — бессвязный — можно — сказать — разговор — по — мотивам — второго — фортепианного — концерта — С. — Рахманинова —

зачем?!.

373

— Спи, Люба… Спи! Нет никаких птиц. Нет хищных птенцов. Нет никаких ублюдков. А есть покой, Люба… Он у нас впереди…

В покое, к счастью, нет ничего!

Там полное равенство.

Там нет униженных — и нет победивших,

нет жертв — нет палачей,

нет хищников — нет пострадавших…

Прозрачные искусственные жилки свисают с капельниц и несут в вены жены лекарства от боли —

лекарства от действительности –

искусственно — затянувшейся — безрадостной — действительности —

но если он скажет реаниматору Барыбину одно только слово, этот совершенный и полный покой для Любы наступит сразу.

Думая так, он вдруг успокоился и, кутаясь уютно в байковый халат, полудремал-полудумал. Ведь смерть — это, в любом случае, отключка от земной жизни. И разве это, само по себе, не благо?

Пусть память погаснет,

как перегоревшая лампочка — щёлк!

И всё: никаких мук, никаких расплат.

Сеанс окончен…

374

Кто-то страшный и беспощадный придумал для человечества злую сказку — про ад и рай, думал Цахилганов. Не надо нам никакого сказочного рая, когда реально грозит современному нормальному человеку только ад!

Что ни говори, а материализм добрее.

Для грешников. Коих подавляющее большинство…

Добрый атеизм с его задумчивыми кабинетами в светлых Домах политпроса — он не запугивал никого неизбежным экзаменом на святость,

— кто — же — его — сдаст?

Но атеизм — этот опиум для народа, иссяк бесследно. А вместо него замаячило грозное будущее, громыхающее раскалёнными сковородками, воняющее серой и кипящей смолой: пощады не будет никому.

…Рай — он там, где Любовь.

Рай — для неё.

А для Цахилганова высшее благо — Ничто. Как для изношенного механизма,

страдающего усталостью металла.

Но Любовь — там, где рай…

Может ли Любовь увлечь его за собой туда —

ведь без любимого человека ей рай будет не в рай.

А что, в самом деле? Почему бы и нет?

375

Тогда шаловливая давняя мечта о счастье проникла в реанимационную палату, как безмятежный невидимый лёгкий ветерок: когда-то, давным-давно,

Цахилганова так и подмывало

притвориться паралитиком.

Чтобы здоровая, заботливая Люба утирала бы ему слюнявый рот белоснежным платком, и кормила с ложки, и укладывала бы спать с ласкою,

и причёсывала бережно, бережно…

Она вывозила бы его, расслабленного, мычащего, на инвалидной коляске. Катала бы, катала часами, умытого, благостного, по той самой аллее на бульваре Коммунизма,

где снуют весёлые студентки с портфельчиками…