60 дней по пятидесятой параллели

Около мазанки черноглазые казашки, посмеиваясь, стелят кошмы у глиняной стены, укладывают в длинный ряд розовые подушки, развертывают пестрые одеяла. Казашата гоняются друг за дружкой и звонко хохочут, поддерживая сползающие штанишки. Рядом с летней печуркой пыхтит медный самовар. Сплющенное солнце опускается за дальние камыши, и они выступают, словно нарисованные углем, на багряном зареве.

К машине подходит седоусый казах в черном летнем бешмете и белых узких панталонах.

— Рыбачить приехали?

— Нет, папаша.

— Уй! Не за рыбой? Зачем еще сюда ходить? Ваш саратовский народ всегда из Сакрыла рыбу возит. Ай, хороша рыба!.. Может, сайгаков бить? — таинственно спрашивает и хитровато щурится бабай. — Или уток стрелять?

Он любопытно заглядывает в машину и не видит ружей. Единственая наша двустволка разобрана и покоится в футляре под ворохом вещей. Охота еще не разрешена, и мы не снаряжали ее.

— И сайгаков не нужно.

— Экспедисия! — вдруг улыбается старик и добреет, словно вспоминает что-то хорошее. Видимо, сам работал в экспедициях.

— Вроде так, старина, озеро хотим посмотреть, и рыбаков.

— Рыбаки там, на той стороне. Только дыма нет… Похоже, укочевали.

— А лодки остались?

— Есть. Все есть. Тут и уток полно, и гусей. А карась — уй! — жирный, как чушка.

Степь синеет, когда мы двигаемся вдоль высокой чернеющей стены камыша. Он все выше и гуще. Приглушенный клекот доносится оттуда. В сумерках кажется, что едем вдоль частокола старинного укрепления, где притаилась неведомая жизнь. Вот открываются ворота, блестит просвет.

— Что это?

Бледная тень красавицы… она машет нам, будто манит… Да это же белая цапля расхаживает на мелководье, взмахивает белыми крыльями, ловит лягушек.

Вот и рыбацкий стан. Землянки, сараи, мазанки. Разбросаны пустые бочки, рогожные кули, рассыпана зола. Вокруг запустение. На завалинке обшарпанной мазанки сидит усатый казах, сторож. Он хмур и неразговорчив. Уехали в Саратов рыбаки — и все стало мертво.

— Жара стоит, рыба не идет. Люди приедут в сентябре, как похолодает, — говорит он, печально махнув рукой.

Палатку ставим на выгоне у топографического знака. Вспыхивает огонь под таганком. От пустых землянок к нам сейчас же перекочевывают две тощие, серо-голубые от золы и пыли кошки. Угощаем хлебом, сгущенным молоком, и они ластятся, мурлычат — тоже соскучились по людям.

Стемнело. Ярко горит костер. Блестит фарами уснувшая машина. Федорыч готовит чай. В отблесках пламени кожа у него темно-красная. Он густо смазал ожоги водяной крапивы йодом и похож сейчас на татуированного индейца.

В гостях у нас сын сторожа, парень лет двадцати — Булат. Задумчиво глядит он на огонь. Широкоскулое монгольское лицо кажется раскаленным.

Клеенка — походный стол — уставлена снедью. Часто на ночных биваках подсаживаются к нашему огоньку разные люди и завязываются интересные беседы. Булат пьет пахучий чай с крошеными яблоками, не обжигаясь, словно не кипяток в стакане, а прохладный напиток. Жесткая кожа на его руках! Рабочая!

— Семилетку кончал, — говорит он не спеша, — думал: чего буду делать? Весь наш род вечно скот пас, а я не хочу. Надо по-новому жить.

— И чабаном можно жить по-новому.

— Какой чабан! Теперь новый чабан железных коней пасет. Это — чабан. И я хочу быть таким. Пошел на курсы трактористов. Отлично кончал. Два лета в колхозе работал — хлеб сеял, убирал. Хорошее дело. А есть дела получше. Трактор не быстрее коня бежит. Вот и надумал шофером учиться. Зимой на курсы пойду. Машину поймешь — далеко пойдешь. Теперь человеку быстрый ход нужен.

— До механика доберешься, — сочувственно поддерживает Федорыч.

— Кто знает… Книги взял в степь — учу. Машину выучу, может, на самолет пойду, — Булат мечтательно улыбается, — никак свое дело не найду…

Маленькими глотками потягивает он сладкий душистый чай и рассказывает о своей земле, о том, что Сакрыл рождался и умирал в степи, о том, что на памяти людей его неглубокая чаша соединялась с поймой Большого Узеня. Последний раз Сакрыл родился лет сорок назад, в год необычайно высокого паводка. По незаметным протокам в сухую древнюю его чашу прошла вода и заполнила ее. Образовалось громадное озеро. Быстро расплодилась тут рыба. Недаром назвали озеро Рыбный Сакрыл.

Теперь сохнут Приузеньские степи. Большой Узень не дает полых вод.

— Помирает Сакрыл, высыхает. Водяной травой зарастает, в камышах рыбаки плутают. Харч-марч для рыбы лучше не найдешь, а воды мало. Может, какую плотину делать надо, кто знает? — задумчиво говорит Булат.

Одиннадцатый день едем по Заволжской степи, и везде одна беда: сушь душит степь, сковывает ее плодородие, глушит жизнь.

Небо черное. Звезды словно теплятся за тончайшей кисеей. Мельчайшая пыль затуманивает воздух. У горизонта тут и там вспыхивают сполохи. Когда они гаснут — черней становится небо, яснеют звезды. Опять засветятся — мелькнут по небу смутные лучи.

— Что это, зарницы?

— Сайгаков гоняют! — Булат окидывает безразличным взглядом черную даль, но кажется, что скулы его вздрагивают.