621516

Теперь пушистик подрос и требовал непонятные подарки. Церра думал, что его можно будет воспитать, как настоящего воина, представить беглецом и взять в отряд, но малыш, как нарочно, впитал знания своего народа с молоком матери. Или с кровью отца, в которой измазалась соска, когда отряд Церры добивал остатки дворцовой стражи Хенны.

– Хозяин, мне нужно расчесывать хвост! – своенравно заявил карапуз, когда ушки его почти спрятались в косматой гриве. Светло-рыжий хвост торчал неопровержимым доказательством преступления Церры. Спрятал дичка, считай, подписал себе смертный приговор.

Чтоб пушистик не издох сразу после спасения, Церре пришлось изрядно попотеть. Таскал со склада молоко, перевел все повязки, забрал столько мыла, что другие считали его чистюлей и недотрогой. Церре все было нипочем, пока дело не доходило до начальства. Свои-то всегда потешаются, что с них взять. Будет повод – будет смех. Хоть насмеяться перед смертью.

Народ Хенны стал для воинской элиты Кратоса настоящим испытанием. Дички прятались по лесам, партизанили в болотах и вообще всячески сопротивлялись ксеноциду. Церра за это уважал их и боялся, но каждый раз, заходя в свой шатер, убирал кинжал в ножны. Пушистик рос, превратившись из карапуза в беспокойного мальчугана, а потом – в своенравного подростка, который требовал уже не только подарков, но еще и внимания.

– Хозяин! Куда ты подевался! – кричал пленник, уперев кулачки в бока, и Церра улыбался, широко-широко, обо всем на свете забывая. – Ну-ка иди сюда, мне заштопать надо!

Однажды пушистик поранился, но осторожный Церра с тех пор не оставлял в клетке ни иголок, ни лезвий, и пленник злился, если нужно было починить что-нибудь из одежды или обрезать длинный мех на кончике хвоста, а подходящих инструментов под рукой не было.

– Давай-давай, шевелись, хозяин, не то озябну! – торопил пушистик. Церра заканчивал работу, возвращал штанишки или рубашонку, смотрел, как торопливо натягивает их в уголке пленник, и улыбался еще шире. Потом, совершенно счастливый, пушистик бежал к своему благодетелю, обнимал за шею, целовал в щеку и говорил:

– Крааааа-клиии!

– Меня зовут Церра, – бывало, возмущался воин.

– Знаю я, как тебя зовут, – отвечал на это пушистик и убегал обратно в свой уголок, где свил настоящее гнездо из старых тряпок. Вопреки всякой житейской логике гнездо это не воняло старьем, а пахло только самим пленником. Чем-то, похожим на луговые травы и ярко-алый восход перед летним дождем. Церра сам удивлялся, как это в голову к нему приходят такие сравнения. Сто лет он не видел ни лугов, ни восходов, ни тем более дождей. В мире Хенны дождей не было, только снегопады и суровые суховеи коротким летом.

Когда холода застигали войско врасплох, Церра задерживался в клетке с пленником подолгу. Садился к нему в гнездо, сажал на колени и ждал, пока пушистик заснет, обнимая за пояс свою живую грелку. Гладил непослушные волосы, водил пальцами по контуру смешных ушек, иногда касался хвоста, но за такое пушистик мог цапнуть даже во сне.

Народ Хенны показался соплеменникам Церры чудными уродцами, безобидными и миролюбивыми, но на деле вышло иначе. Зверята с непонятной людям жестокостью расправлялись со своими врагами, оставляя на месте побоищ куски трупов, развешивали по веткам части тел, изощрялись так, что даже у самого Церры иной раз подводил желудок. Постепенно жители Хенны смирились, и теперь оставались только островки некогда огромной расы, а последователи Кратоса уже обживали новые угодья, развивая только зародившуюся колонию.

Церра воспользовался этим обстоятельством, чтоб разместить пленника. Не будь у него своего угла, ни за что не вышло бы такое устроить, а тут чего лучше – пришел в шатер, куда ход заказан даже адъютанту, распахнул кожаную створку, захлопнул. И вот он дом. Милый дом.

Пушистик был не только смешным, но и полезным. Однажды Церру сильно ранили, а зверек, устроившись рядом с лежащим в бреду пленителем, всю ночь ворожил пальчиками вокруг пореза. Сослуживцы сказали Церре, что в ране был яд, и никто уж не чаял увидеть его живым – отправили помирать с миром. Но Церра выжил, вернулся к пушистику и вручил самую огромную расческу для хвоста, которую смог найти в развалинах разрушенного города. Мальчишка прыгал от радости и в порыве чувств ненароком промахнулся мимо щеки и коснулся губ Церры самым краешком жаркого звериного языка.

– Кэракли, – хихикнул он, вернулся в гнездо, и оттуда на Церру уставились внимательные ушки. Когда надо, пушистик мог выставить их торчком, а порой они прятались. И не отличишь от человека.

– Хозяин, а почему у меня нет имени?

Сколько тогда ему было лет? Двенадцать? Пятнадцать? Церра не помнил. Он ничего не записывал и не хранил никаких пометок на случай проверки.

– Ты – раб, неприкасаемый, служка, – растолковывал Церра. – Тебе нельзя имя. Если увидят, что ты у меня тут – высекут. Ладно. Если узнают, что я дал тебе имя – убьют. Останешься один, умрешь. Тебе нельзя имя.