621516

Пушистик расстроился, завозился в своем гнездышке, обернул себя хвостом и мелко задрожал, а воин всю ночь уговаривал его успокоиться. Шептал на ухо, что когда-нибудь у него обязательно появится имя.

– Врёшь! Врёшь! Все бесхвостые – лгуны! – вопил мальчишка, и Церра зажимал ему рот ладонью, рискуя собственной шкурой – кусался народ Хенны даже лучше, чем использовал яды.

С пленником было непросто, и несколько раз Церра так злился, что хотел пустить в дело кулаки. Размахивался, смотрел в огромные мудрые глаза, выхватывал взглядом опущенные руки – пушистик даже не думал защищаться – и сердце сжималось от жалости. Все остальные из народа Хенны были жестокими, озлобленными туземцами, а пленника Церра считал чуть ли не частью своей семьи, которой, на самом деле, и не было-то никогда. Родился он в инкубаторе культа, воспитывали няньки в казармах, а потом – в бой.

– Хочешь, хозяин, я тебе спою? – предложил однажды мальчишка, усевшись в своем гнездышке и укрыв себя хвостом, как делал, когда сильно волновался.

– Спой, – согласился Церра, – только потише.

Пушистик серьезно кивнул, сжал кулачки, зажмурился и затянул песню Хенны. Кто его знает, откуда взял – из книг или из памяти предков, которая у этой странной расы была куда сильней людской? Церра слушал мелодичные переливы, и ему казалось, что с ним разговаривает море. Волны одна за другой накатывали на их крохотное убежище, а потом отступали с оглушительной тишиной, которая колола в самое сердце.

Церра сидел и плакал, утирая слезы подкладкой жесткой кожаной брони, а пленник все продолжал петь, пока его не сморил сон. Воин улегся рядом, и в ту ночь они спали бок о бок, ухватившись друг в друга руками.

Подходило время, которого Церра боялся с тех пор, как взял к себе мальчишку. Время отступления. Народа Хенны больше не существовало. Возможно, где-нибудь засели две-три семьи, но с такой угрозой способна была справиться даже регулярная охрана городов, и войска перебрасывали в новый мир. Церра узнал день, узнал даже час, и никак не решался рассказать зверенышу, сколько ему осталось жить.

Зашел в клетку, закрыл за собой дверь, как делал всегда, и внимательно посмотрел на пушистика. Тот сидел на своей куче, совершенно голый, и это так удивило Церру, что он молчал непозволительно долго.

– Я теперь взрослый, хозяин, – заявил мальчишка. – Ночью ко мне явился дух Кэ-Тайова, он рассказал мне, как творить ворожбу.

– Куда явился? – не понял Церра, опасаясь уже не только за свою жизнь. За остатки жизни пушистика.

– В мой сон, – объяснил пленник. – Он рассказывал, как снега Хенны расправятся с захватчиками и вернут нам наше величие.

Церра удивленно таращился на уверенного зверька и никак не мог понять, зачем же тогда тот разделся. Ладно, примерещилось ему ночью величие народа Хенны – это еще понять можно. Только к чему тогда все остальное?

– Кэ-Тайова сказал, что ты мне поможешь, хозяин, – добавил пушистик. Встал на четвереньки и довольно помотал хвостом. Ушки его торчали от возбуждения, а на молодом лице видно было смесь ожидания и страха.

– Кто такой этот Кэ-Тай... Йова? – нахмурился Церра. Он ничего не смыслил в религии народов, которые ему доводилось захватывать. Чем больше знаешь о противнике – тем больше искушение пощадить его.

– Кэ-Тайова хранит народ Хенны от злого Ферчаччи! – заявил пушистик, оскалился и даже, вроде бы, зашипел. Во всяком случае, издал очень грозный по своим меркам звук. Того и гляди кинется и растерзает. Церра улыбнулся.

– Нет никакого Ферчаччи, малыш, – успокоил он. – Никто тебя не тронет.

– Конечно, хозяин, – согласился пленник, – теперь я знаю, как с ним бороться. И тебе расскажу.

Церра подошел ближе, чтобы послушать очередную легенду, которые пушистик мог рассказывать до самого утра, ничуть не уставая, но вместо обычного начала, вроде, «когда небеса были серыми от летящей воды» или «в дни начала начал» пушистик подскочил на ноги и повис на шее Церры. Подтянулся к губам, деловито облизал их и поцеловал, совсем по-взрослому, как будто делал это сто раз.

Церра знал поцелуи женщин и у себя на родине частенько заходил в Дома Веселья, но никогда еще не целовал никого из аборигенов. Такое считалось постыдным и мерзким, и если после боя кого-то из последователей культа Кратоса ловили на непотребстве – наказание было суровым. Они не брали пленников, не оставляли в живых никого, и на том держалась вся стратегия. Если оставлять женщин или детей – их нужно будет кормить (иначе смерть милосердней), но воины могли прокормить только самих себя, и никакого выхода у них не оставалось. Тут захочешь – не спасешь. Церра нигде не слышал, что кто-нибудь приютил у себя аборигена, а ведь слухи ходили о самой странной небывальщине. Только его пушистик и был на весь лагерь, один одинешенек. Скоро и его не станет.