A moon gate in my wall: собрание стихотворений

В предрассветном розовом свете
под зов буддийского гонга
рыбаки расставляют сети
у берега Bai-d'AIong'a.

Восход полосою тонкой

освещает острые скалы…
У мола джонка за джонкой
снимаются от причала.

И сигналом долгой разлуки

бросив парус коричневый в небо,
к океану идут фелуки
из пролива Баб-Эль-Мандеба;

и на севере дальнем тоже

отшвартовываются шхуны
с белой птицей огромной схожи
в Белом море искать фортуны.

Мы не знаем, будет ли море

с вами ласково или нет…
Или, сбиты в неравном споре,
вы уснете на темном дне —

но маячьте всегда, маячьте,

бередите сердца мечту,
золотые огни на мачте,
гордо поднятой в высоту…

22–23 октября 1964 г.

404. Чужому страннику («Глаза у тебя — стальные…»)

Глаза у тебя — стальные,
точно бляхи стальные две,
точно спрятаны мысли дурные
под замком в твоей голове.

На губах у тебя — улыбка,

но во взгляде совсем не смех.
Ах, судьба изменчива, зыбка,
взгляд холодный пугает всех.

Все же очень хочется верить,

что, быть может, ошиблась я,
что не прячешь ты образ зверя
и в душе твоей — не змея.

23 октября 1964 г.

405. «Вот и август уже растрачен…» [194]

Вот и август уже растрачен —
золотые розданы дни —
ничего не получишь сдачи,
как назад теперь ни мани.

За рекой, над рыжей осокой

птичья стая клином на юг
в белом небе взвилась высоко
от налета северных вьюг.

Не смотри в окно исподлобья

ожиданьем темным томим,
что дожди непробудной дробью
застучат по окнам твоим.

Самой черной, пустынной ночью

возле складок спущенных штор
не забудь: ты видел воочью
летних дней золотой узор!

28 октября 1964 г.

406. Именины («В воскресенье, к старой гостиной…»)

В воскресенье, к старой гостиной,
где накрыто шалью старинной
желтозубое пианино,
отыгравшее долгий срок,

опершись на толстые трости,

собирались званые гости —
кто пешком, а кто — на metro.
Было все нарядно и чинно,

был большой пирог именинный

(как положено, с осетриной),
были водки и были вина
и парадное серебро.

Разговор затянулся длинный,

анекдоты, смех беспричинный,
demi-tasses, бенедиктины,
а потом, ублажив нутро,

вспоминали, порой не без злости

(под романсы Паоло Тости),
тех, кто жив и кто на погосте,
и судили зло и добро.

И не слушая «хватит, бросьте!»,

перепив на последнем тосте,
хоть и чувствуя, что de trop.
баритон о руслановом росте

спел про поле и мертвые кости

и закончил… песней Пьеро.
А потом, в тишине полночной,
кто вдвоем, а кто — одиночный,

расходились в час неурочный,

когда холодно и серо,
под белесой луной восточной
и пешечком и на metro.

И как символ совсем невинный

суеты людской именинной,
задохнулся окурок — в длинной
в тонкой рюмочке Cointreau.

11 марта 1965 г.