А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Выделяя в бытии эросный исток и условие (свободу), Хомяков принижает значимость творческой формы как явления личности в таинстве канона[890]. Сбывается мудрое предостережение: «Если вместо формы <…> будем брать за основание только дух <…> – то никогда не выпутаемся из определений»[891].

У Хомякова творчество утверждается прежде всего в соборном аспекте, в нем превалирует литургийность. Личное стремление к благодати опосредовано соборным; художество как явление второго ряда приуготовительно ко спасению: даже личная аскеза вне соборного у него не достигает цели. Это очень напоминает иосифлянскую киновийность.

Искусство как личный искус и церковность, путь спасения оказываются противопоставлены – симптом крайне тревожный и, к сожалению, часто оправдывающийся, когда дар подвергают хуле сомнения.

В то же время, фокусируя внимание на телесном, признавая повреждение лишь нравственно-соматическим, Хомяков полагает бездну не только между Творцом и тварью, но и между индивидом и родом; на мире как бы личная вина не отражается. Оттеняя персональное воздаяние, Хомяков остается в нормативистской парадигме, и человек едва ли не обречен одиночеству. Позиция автора соборности чревата экзистенциальной драмой, утратой.

Его соборность предстает заданием, натурализуясь в «мирской» форме. В ее «избранности» проступает «естество» превозношения. С другой стороны, в «благодатном» единстве мира обнаруживается момент эманации, «рокового» градуирования по уровням и формам, что напоминает платоново оплотнение души и эоны неоплатоников, приводящие к развоплощению глаголов жизни.

Сужение соборного сакральным заметно снижает потенции спасения за счет творческой сферы; дело полностью остается за Творцом, связь с миром односторонне деформируется, а тем самым понижается и ответственность, что вынуждает признать человека существом бунтующим[892], компенсировать ослабленную потенцию волевым началом. Сохраняя антиномии, Хомяков от номинализма, латинства приходит к протестантской экзистенции.

Редуцирование личности через идеализм ведет к монизму тела, сводящему пневматику к психике. Знаком смещения становится синдром стоицизма у Хомякова (особенно после смерти жены). В этой проекции проглядывает стремление «преуменьшать тему зла», вытекающее из «трудности ее разрешения в пределах всякого монизма <…> И, наоборот, из тенденции монизма вытекает всегда преуменьшение смысла свободы в человеке и связанная с этим тенденция к этическому позитивизму»[893].

Следствием такой установки становится жажда спасения здесь и сейчас, упование на устранение зла через молитву как средство психотерапии и регуляции социальной активности:

Нам случалось слышать <…> что внутреннее раздвоение есть необходимый момент в развитии каждого лица. <…> Это произвольное положение совершенно ложно. <…> Здравое единство не нуждается в моменте раздвоения, которого действительное разрешение есть смерть (точно так же как двойственность гегелизма не разрешается ни во что, кроме буддаистического нигилизма)[894].

Но целеустремленность не тождественна цельности. Не учитывать состоявшийся и регулярно повторяющийся факт раздвоения невозможно. Философ априорно «отрицает» смерть, т. е. признает ее неодолимость. В его «молитвословии» непреложная последовательность «молитвы и труда» смещается в пользу внешнего активизма. Под вопрос попадают искупление и личное воскресение. Тогда частный («малый») суд исключается, намечается потребность в чистилище как месте ожидания дня гнева. Воскресение из процесса превращается в неизменно повторяющийся единовременный акт, вечность – в статику, порождая «скучищу неприличнейшую». Философ впадает в противоречие, приводящее к смене опыта. «Ум с сердцем не в ладу», и вся система дисбалансируется. В ней явственно проступает проблема «героизма и подвижничества» как самоотвержения, страстотерпия, служения. Порыв философов и поэтов определяется жаждой правоты и права. Но тоскующему уму чужды притязания книжников и фарисеев, и Иов глух к упрекам друзей, а внял зову.

У Хомякова симптоматично доминирует монархианский дуализм Платона, а не смешение «всяческая со всем» гностиков. Единство двух подходов – в рудиментах панентеизма, различие – в сущностной и энергийной установках.