А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Аристотелианско-аквинатское умозрение здесь неприемлемо. Необходимо его оплодотворение исихастским опытом и выражение на языке иного богословия. Аксиологизация, инструментализация в русле патристики, позволяя придать личному опыту соборный статус, предстает задачей дня[904]. Этим и актуален славянофильский опыт «монастыря и мира».

Жажда идеала подвела Хомякова к потребности решения такой дилеммы. Помимо привычного спасения мира через монастырь в их отношениях открывается дополнительный момент необходимости мира – монастырю. Понятно, что мир невозможно превратить в монастырь, как нежелательна экспансия мира в иномирность. Но ситуация замкнутости монастыря «в себе» чревата изоляцией и регрессией, что побуждает к выходу за собственную данность с сохранением мистико-аскетического призвания. Так Хомякову открылась перспектива аскезы в миру. Его путь пролег через «пустыню мира» (Мандельштам)[905]. Философ обживает пространство монастыря в миру через церковный канон и социальное творчество[906].

Спекулятивная неразрешимость противостояния монастыря и мира, любви к Богу и к ближнему вынуждала к переводу интуиции в мирскую сферу. В преодолении умозрения практикой заключается отличие русской мысли; то, что предстает задачей для европейского ума, у нас – жизненное задание, в котором мысль неразрывно связана с делом.

В этой решимости к действию Хомяков глубоко национален, народен, преодолевает комплексы «разлагающей» рефлексии. Расщепление мысли и действия он исцеляет целеустремленностью, затянувшиеся узлы рубит. В этом плане Бердяев преувеличивает, приписывая русской душе «вечно бабье»; при отсутствии технологизма в ней есть рыцарское начало. Огненная стихия – далеко не «женское» дело.

Задачей Хомякова была выработка условий встречи Творца и твари, обожения мира. Но его соборность споткнулась о дуалистический монизм. Препятствием стала сама ситуация разъединения, требующая разрешения. Не так мешала односторонность взгляда, как отсутствие приема коррекции.

Противоречие Хомякова заключалось в установке на неповрежденность духа в личности с очевидной его неполнотой. Как преодолеть то, чего «как бы» нет, не должно быть? Как идеалу существовать в мире? – Ответ один: литургийно, христоподобно[907]. Соборная личность проявляется не в киновийном лишь или отшельническом служении, а через аскезу в миру.

«Боковое» ответвление в опыте аскезы образовалось из «отклонения» от основного хода, из распада единства аскезы и мистики. Это был опасный, с односторонним движением ход: аскеза отвечала волевым помыслам, мистика – нет. Но для динамики был необходим дисбаланс, дающий толчок.

Христоподражание предполагает вопрос: в чем подражание? Только ли в социально-нравственном крестоношении, труде восхождения, «трагизме» распятия и «богооставленности» или и в рождающейся из скорби пасхальной радости («…иго Мое благо и бремя Мое легко»). Этого единства Хомяков не разрушает. Задача ума совпадала с его устремлением, формируя потребность несения тягла. Цель указывала путь к ней: исполнение заповеди любви к Богу через заботу о ближнем. В социальном служении открывалось единство Церкви как тела духовного. В этом пункте Хомяков христиански «мистичен», чужд иной мистике.

Конечно, гениальный порыв опережал средства осуществления: монашество в миру оказалось преждевременным заданием человеку, не имеющему школы и вкуса к мистике и анахоретству. Порыв умерялся невозможностью скорой реализации уже в силу неполноты его осознания.

Но устремление обрело отчетливое направление, форму, импульс. Это было перспективно: ущерб восполнялся его подобием, но не тождеством с ним; в повреждении открывалось средство исцеления[908]. В категориальном плане это означало обнаружение в соборном личного, в аскетике, в обряде мистической связи – сущего. Недостаток системности и метода, строгости мысли, отсутствие личной мистики, опыта послушания восполнялось дисциплиной воли, импульсом самоотвержения. Так соборность Хомякова преодолевает свой органицизм. Его методом выступает становление истины, ее взыскание. Жизнь во Христе утверждается как единственный путь теозиса.

Если уточнять соотношение новации и традиции у Хомякова, то следует отметить, что порыв выхода аскезы в мир (отвечающий опыту и старого обряда) не был подкреплен «технически»: богообщение в мысли оставалось на уровне Тертуллиана, едва ли не Оригена, с рудиментами платонова идеализма и ветхозаветности. Недостаток метода Хомяков восполнял интуицией, навыком взыскания и благочестия. Благодаря верности правде Божьей и ее канону Хомяков не впал в «раскол», чем бывает чреват морализирующий ум.

Соловьев пытался осуществить свой вариант выхода, но его синтез был эклектичен. Требовалась поверка гносеологии онтологией святых отцов. Лишь в ситуации катастрофы старчество, даруя опыт богословствования в духовном единстве мысли, чувства, воли выходит из скита. Для мира оно там и зрело[909].