А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Противоречия придают личный тонос его безличным категориям. При удалении от Бога, воспринимаемом как богооставленность, нарастает древний ужас, страх и трепет, чувство нуминоза. Насколько «катарсис» у Хомякова евангельски преображен, сублимирован, вернее всего определяется казуально (ситуативно-«исторически»), а не каузально, причинно. В его нетерпеливом ригоризме есть свой позитив – жажда личного подвига. Но не следует сбрасывать со счета и его искусительность – волюнтаризм домостроения как симптом кризиса, духовной акселерации.

Хомяковская жажда «прямыми сделать пути Господу» редуцирует тайну Провидения, «выпрямляет» ее неисповедимость ради задачи спасения. Его «цельное» знание раскрывается «человеческой, слишком человеческой» основой. Таков гносеологический синдром чужой вины. Ситуация порождает игнорируемую им проблему отношения, цены и личной, не наследуемой вины[895]. Возникает вопрос: от чего и кем мы искуплены?

Упор Хомякова на соборность связан с игнорированием личной благодати, как невнимание к антропологии и онтологии обусловлено его «мирской» ориентацией. В сближении идеала и реальности, священной и гражданской истории он порой смешивает формы, определяет развитие догматики состоянием социума, оказывается то непомерно «историчен», то склонен к мифологизации. Миф окрашивает его историософию, напрямую связываемую с благовестием, а история релятивирует саму весть. Миф, формирующий национальное сознание на стадии его становления, оказывается деструктивным в иной ситуации.

Несовпадения ценности и смысла (в точном соответствии с библейской схемой различения Творца и твари) в качестве собственного основания христианской мысли <…> возвращает христианство <…> к пониманию современности. <…> В подлинном смысле религиозная философия не может убегать от современности в область вечных и неизменных представлений (подобно платонизму). Как раз, напротив, только она-то по-настоящему и осмысляет современность, в ее особом, ни на что другое непохожем содержании,

– в данном тезисе Д. Н. Герасимова намечен путь преодоления «топоса» эллинства «хроносом» Библии. Вопрос и заключается в типе историзма.

Хомяков, переводя Предание в систему гегелевой истории, попадает в тиски дискурсивного метода. Его определяемое языком гносеологии «богословие» приходит в противоречие с опытом святых отцов. Чтобы не впасть в явный алогизм, он вынужден обращаться к опыту избирательно, без учета его целости, что радикально разводит умозрение и благочестие.

Ограниченность метода релятивирует позицию. Можно предположить, когда это произошло: в диалоге с Пальмером, сомнения которого он не преодолел (они преодолимы духовно-эмпирически), но усвоил логическую «недоказуемость» истины, из единоборства со своей «системой» вышел «хром», что связано со смещением ценности из онтологии в гносеологию, с попыткой заместить онтологию личностной аксиологией и гносисом, тогда как их назначение инструментально. Онтология Откровения базисно личностна, в отношение же задачи обожения в свете сверхличной истины и жизни даже она «орудийна».

Поэтизация действительности необходима, но не в экстатическом направлении. Так оправдывается метафора: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности»[896]. У нас же, что ни «глас народа» – то «глас Божий»; откликаемся любому зову: в «неугашении Духа» забываем о различении, о цене, «аксиос» рады возгласить чему угодно. Мечта и «упоение в бою»[897] смещают акценты, толкают к оригенову апокатстасису и триаде Августина, чреватым Filioque. «Так открывался полный простор мессианистическим соблазнам, и возникала опасность забыть, что ценность создается только воплощаемой идеей, и впасть в культ “отвлеченной” самобытности»[898], т. е. в мирской органицизм.

Философ обожение привычно замещает святостью, преодоление греха в его личной сфере освобождением от него, уходом как от «камня претыкания», романтическим возвратом в безгрешность, в возможности чего и усомнился. Так мифологизируются смысл и прием, где акт и процесс неразличимы.

Хомякову присущ обусловленный жаждой «преодоления метафизики» и национальной склонностью к элементарному антиномизму интуитивный, внесистемный путь мысли, усугубляющий вопрос «тайны, чуда, авторитета». Он игнорирует опыт исихийного трезвения и здесь наиболее уязвим.