А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Определение его как «революционера справа» не лишено смысла. Действительно, общность между ним (правогегельянцем, шеллингианцем) и левогегельянцем Герценом большая, чем это представляется; оба направления – западников и славянофилов – исходят из разных устремлений идеально-гносеологической основы. Оба устремления замешаны на «протесте». В борьбе с идеализмом Хомяков оказался с ним тесно связан.

В его христологии, как отмечает комментатор, проступают элементы «монофелитства наоборот». Происходит это оттого, что Хомяков едва ли не первым пытался соединить доступный ему церковный и философский опыт.

О. Георгий Флоровский считал Хомякова диалектиком и систематизатором. Вернее было бы назвать его универсалистом: энциклопедистом и полемистом, на что обратил внимание еще Н. Бердяев, приветствовавший в нем «адогматизм» мысли. Публицизм, свойственный этапу становления мысли, у философа приобретает методологический характер «волящего разума», близкого рассудочному иррационализму, мифологии Шопенгауэра и Гартмана. П. Флоренский[899] за это жестко критикует Хомякова и во многом прав, если не учитывать того, что сам о. Павел поддержал не вполне церковную позицию В. Соловьева, чреватую софийностью, апологией издержек имяславия[900]. Более адекватной предстает оценка Хомякова С. Хоружим[901]. Вклад Хомякова в раскрытие соборности более определяется заслугой постановки вопроса, чем полнотой его решения. В сотериологии философ опирался на житейский опыт больше, чем на мистико-аскетическую традицию. В его интуиции проступает элемент воления.

Стремление «включить этику в онтологию» отразилось и в эклектике Соловьева. Противоположный синкрезии импульс – пуризм Хомякова. Они оба прошли мимо исихии, мистико-аскетического опыта. В их всеединстве-соборности разведены личное и социальное, духовное и бытовое.

«Бесспорно, он (Соловьев. – В. С.) был и мистиком, и аскетом – но очень важно заметить, что эти стороны у него существовали раздельно: его мистицизм не был аскетическим, а его аскетизм – мистическим. Исихастская же традиция – неразрывное единство мистики и аскезы»[902].

Мистика Соловьева родит «мутные лики», а в его аскезе доминирует бытовой аспект. Хомяков же при тяге к аскезе чуждался мистики. Его соборность питаема панентеизмом, как всеединство Соловьева – пантеизмом. Оба критически восприняты «неопатристикой» и апологетически – католическим «протестным» консерватизмом[903]. Так Хомяков остается за пределами паламизма, а Соловьев – за гранью каппадокийства, поскольку «воссоздает» цельность смешением противоположностей, тогда как она «посередине и выше» (Гёте). Их морализм и эстетизм чужды трезвению.

Дуальный монизм присущ гносеологии одного и онтологии другого. В одном случае гносеология окрашивает онтологию, в другом онтология определяет, мифологизирует методологию. По мнению Д. Н. Герасимова, такая «бинарность оппозиций сложились <…> вследствие втискивания <…> христианства в рамки ренессансной модели. <…> Условием раскрытия <…> русской мысли является <…> мировоззренческая деструкция <…> бинарных оппозиций, деидеологизация».

Достаточно умозрительную дилемму духа и тела, Творца и твари Хомяков переводит в эмпирику монастыря и мира, идеала и истории.

Для понимания причин отвержения им духовности греха обратим внимание на замену триады «дух – душа – тело» духовно-телесной диадой, отражающей догмат христологии. Философ, рассматривая мир бинарно, обращается к той части в Предании, что опирается на допаламитское состояние мысли, когда вопрос соотнесения триады и диады находился в стадии разрешения.

Действительно, что есть «тело духовное» (образ Боговоплощения), как не душа, а сугубо духовное в твари – присутствие духа в ней (или ее в духе). Грех есть удаление от Бога, но при этом собственно духовное в человеке не повреждается (Бог поругаем не бывает), а умаляется «тело духовное». Это философ имеет в виду, говоря о нравственно-соматической природе греха.

Такая позиция предстает теологуменом. Истоком ее является двойная шкала ценностей. Хомяков к этой проблеме подходит от Абсолюта (отсюда его ригоризм) и из тварной проекции, усугубляющей в Сыне (Эмману-Иле) любящее начало. У Хомякова Бог и включен в единство и пребывает над ним как его исток. Его «релятивность» оживлена диалектическим и диалогическим началом.

Похоже, на рубеже тысячелетий мысль выходит из александрийской синкрезии и эклектики, а вместе с тем из дуализма. Кажется, вековой порыв завершается прорывом, очарование магии в области мысли преодолено, круг разорван. В истории это происходило многократно. И горизонт понимания вновь затягивался. Сейчас прорыв осуществляется не на мифопоэтическом и метафизическом уровне, а в единстве религиозной мысли. Опыт исихии показывает, что личность способна к саморегуляции. Для этого необходимо внимание аксиологическому критерию, аскезе ума, технике трезвения, которая не определяет, но организует опыт молитвы.