Для обозначения сущности органического духовного единства людей в Церкви Хомяков использует известное понятие «
Органическое единство людей в Церкви предполагает свободное вхождение человека в это единство, добровольное согласие, исходящее из понимания своей укорененности в высшей духовной реальности. Тем не менее в своем понимании свободы (восходящем к Августину) Хомяков оказывается очень близок к Чаадаеву, который, по существу, «осудил» индивидуальную, «произвольную» свободу личности. Свобода в значительной степени сводится Хомяковым к «свободному согласию» с соборной Церковью, и тот, «кто отрицает христианское единство, тот клевещет на христианскую свободу, ибо единство – ее плод и проявление»[1035]
. Именно поэтому Хомяков почти не употребляет в позитивном смысле понятиеИз всего сказанного становится ясным, что понятие Церкви у Хомякова вовсе не исчерпывается его традиционным догматическим содержанием. По сути, это условное обозначение для всей высшей, божественной сферы, сферы Абсолюта, из которой проистекает бытие мира и человека. Называя эту сферу Церковью, Хомяков тем самым постулирует интимное единство человека с Абсолютом, предполагающее отсутствие непроходимой пропасти между «здешним миром» и Богом. Конечно же, использование этого понятия подчеркивает значение религиозной веры и всей сферы религиозной жизни (как конкретной и необходимой формы реализации мистического чувства) для постижения Абсолюта, для постижения человеком своего единства с Абсолютом и через это для становления и развития личности в свете божественной Истины. Здесь Хомяков дает развитие еще одной общей для всех русских философов идеи о том, что в центре человеческой души находится не разум, а интуитивно-мистическое чувство единства и цельности высшей божественной реальности. В силу этого и сам человек в своем подлинном духовном центре предстает как абсолютная цельность, по отношению к которой его частные способности выступают как формы ограничения.
Именно эти последние идеи в наибольшей степени повлияли на русскую философию второй половины XIX века. Особенно явно их преломление обнаруживается у Достоевского и Соловьева.