Аббатство кошмаров

Мистер Флоски: Нашу литературу мучат кошмары - это несомненно и весьма отрадно.  Чай расшатал наши нервы; поздние обеды делают из нас рабов  несварения  желудка; Французская революция сделала для нас  пугалом  самое  слово  "философия"  и отбила у лучших, избранных членов общества (к числу  коих  и  я  принадлежу) всякий вкус к политической  свободе.  Та  часть  читающей  публики,  которая грубой пище разума предпочла легкую диету вымысла, требует все новых  острых соусов, ублажая свое развращенное воображенье. Довольно долго  питалась  она духами, домовыми и скелетами (мне и другу моему мистеру Винобери обязана она изысканнейшим угощеньем), пока и сам дьявол, даже  увеличенный  до  размеров горы Афон, не сделался слишком "простым, обыкновенным,  из  низкого  народа", для ее неумеренного  аппетита.  Духи,  следственно,  были  изгнаны,  а дьявол брошен во тьму внешнюю, и нам осталось одно  духовное  наслажденье  - разбирать пороки и самые низкие страсти, свойственные человеческой  природе, спрятанные под маскарадными костюмами  героизма  и  обманутого  великодушия; весь секрет в том, чтоб создать сочетания, совершенно не вяжущиеся  с  нашим опытом, и пришить пурпурную заплату какой-нибудь  редкостной  добродетели  к тому  именно  персонажу,  которому  никак  не  может  она  быть  присуща   в действительности; и не только этой единственной  добродетелью  искупить  все явные и подлинные пороки персонажа, но  представить  самые  эти  пороки  как непременное дополненье и необходимые свойства и черты указанной добродетели.

Мистер Гибель: Потому что к нам сошел дьявол и ему нравится разрушать и  путать  все наши представленья о добре и зле.

Марионетта: Я не вполне поняла вашу мысль, мистер Флоски, и рада бы, чтоб вы  мне ее немного разъяснили.

Мистер Флоски: Достаточно одного-двух примеров, мисс О'Кэррол. Стоит мне собрать все самые подлые и омерзительные черты ростовщика-еврея и к  ним,  как  гвоздем, прибить одно качество - безмерное человеколюбие - и вот уже готов прекрасный герой романа в  новейшем  вкусе,  а  я  внес  свою  лепту  в  модный  способ потреблять пороки в тонкой и ненатуральной обертке добродетели, как если  бы паука в золотой облатке потребляли в качестве  целительного  порошка.  Точно так, если некто набросится на меня в темноте, собьет с ног и  силой  отберет часы и деньги, я могу не остаться внакладе, выведя  его  в  трагедии  пылким юношей, лишенным наследства по  причине  его  романтического  великодушия  и щедрости, снедаемым упоительной ненавистью к миру вообще  и  к  отечеству  в частности и самой возвышенной и чистой любовью к собственной  особе.  Затем, добавив сумасбродную девицу, с которой вместе нарушит он подряд  все  десять заповедей (всякий раз,  как  вы  убедитесь,  из  благороднейших  побуждений, каковые надобно прилежно разобрать), я получу  парочку  трагических  героев, как нельзя более подходящих для того вида словесности  нынешней,  которую  я называю Патологической анатомией черной желчи и которая достойна  всяческого восхищенья, ибо  открывает  широчайший  простор  для  проявления  умственных способностей.

Мистер Пикник: И почти  столь  же  удачного  их  употребления,  как  если  бы  тепло оранжереи использовалось для выведения колючек и шипов размерами  с  дерево. Если мы этак и дальше  будем  продолжать,  мы  выведем  новый  сорт  поэзии, которой главною заботой будет - забыть о том, что есть  на  свете  музыка  и сиянье солнца.

Его сиятельство мистер Лежебок: Боюсь, что именно это случилось сейчас с нами, иначе мы бы, уж верно, не предпочли музыке мисс О'Кэррол разговора о столь скучных материях.

Мистер Флоски: Я буду счастлив, если мисс О'Кэррол напомнит нам, что есть еще музыка и солнце...

Его сиятельство мистер Лежебок: В прелестном голосе и улыбке. Могу ли я молить о чести?

(Переворачивает ноты)

Все умолкли, и Марионетта спела: