Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла

Лорд Байрон хотел сослужить добрую службу мистеру Колриджу. Он уговаривал мистера Мюррея напечатать «Кристабель». Он пытался через мистера Мура убедить мистера Джеффри дать в «Эдинбургском обозрении» положительную рецензию на поэму. Но мистер Джеффри вовсе не собирался компрометировать свое издание, публикуя в нем честный и непредвзятый отчет о каком бы то ни было литературном произведении даже ради того, чтобы угодить своему новому другу лорду Байрону. А потому эта прелестная небольшая поэма попала в лапы к одному из сподручных мистера Джеффри, который сочетал в себе глубочайшее невежество и редчайший идиотизм с беспредельно злобной мстительностью и самым бесстыдным литературным бесчестием. «Эдинбургское обозрение» и прежде являло множество ярчайших примеров подобных качеств, однако в статье о «Кристабели» Колриджа все эти свойства слились самым поразительным образом. Решительно все, что только можно, было искажено, фальсифицировано, подтасовано, вывернуто наизнанку. Разумеется, критикам обозрения не удалось растоптать поэтическую славу мистера Колриджа — она была и остается за пределами их досягаемости, — однако журнал подорвал шансы Колриджа на известность, притупив своей рецензией интерес к поэме в пору ее публикации, именно в то время, когда привлечь к поэту внимание — давно им заслуженное — было бы не только справедливо, но и благородно; впрочем, ни того, ни другого невозможно было ожидать от «Эдинбургского обозрения». Хотелось бы сказать еще пару слов о фигурах речи мистера Мура. Вот любопытный пример:

«В нравственном чувстве, столь естественно выраженном в этом письме, есть некое здоровье, свидетельствующее о том, что горение страсти не коснулось душевной цельности и первозданности» (с. 231, 232).

Спрашивается, какая связь между горением страсти и душевной цельностью? Одно слово, сапоги всмятку.

Мистеру Муру свойственно выдумывать метафоры, в которые лучше не вникать. Все его изобразительные средства строятся на несовместимости и несуразной фантазии. Во всех его произведениях не найдется ни одного исключения из этого правила. Чем более вникаешь в его образы, тем более несовместимыми и несообразными они выглядят. В биографии он часто стремится к простоте — похвальная цель, однако для того, кто так глубоко погряз в риторике фальшивых эмоций, едва ли достижимая. Он пишет метафорами, сам того не замечая, и, всякий раз пытаясь писать естественно и просто, при этом будучи не в состоянии зафиксировать внимание на центральном образе, он скатывается на еще более причудливый и вычурный язык и окончательно вязнет в хаосе нагроможденных друг на друга фигур речи. Приведем один пример наугад:

«Когда мы обращаемся к его необузданному жизненному пути, финалом которого считалась женитьба, к быстрому и неукротимому потоку, по которому неслась его жизнь, подобно пылающей комете преодолевая все мытарства, приключения, успехи, увлечения; когда мы ощущаем жар всего того, что запечатлелось в его судьбе; когда мы наблюдаем, как с присущей ему опрометчивой лихостью он ворвался в брак, — нас ничуть не удивит, что за какой-нибудь год ему не удалось до конца оправиться от своего замешательства или опуститься до того покорного поведения, какого требовали от него навязчивые соглядатаи. С тем же успехом можно было бы ожидать, чтобы конь наподобие того, какой был у Мазепы, стоял неподвижно, не закусывал бы удила, не бил бы копытом» (с. 649, 650).

Чего здесь только нет! Какой хаос из коней, комет, бурных потоков, смущений, покорного поведения — примерно так написана вся книга.

Том изобилует массой аллюзий по поводу лиц, которые никогда не навязывались общественному вниманию, чьи имена и обстоятельства жизни не следовало бы выставлять на свет. В целом это сочинение непоучительно для читателя, не делает чести автору и не достойно предмета изображения; автор с явной выгодой для себя спекулирует на читательской страсти к сплетне, заручившись почтительным отношением ко всякому расхожему предрассудку, ко всякому мнению и положению, которое распространяется влиятельными читателями. Среди них особое внимание уделяется прессе: «разнообразно одаренный» мистер Томас Барнз из «Таймс»; «виртуозный и предприимчивый» мистер Хогг из «Блэквудз мэгэзин»[720]; самый одаренный из критиков» мистер Джеффри и прочие удостаиваются самой щедрой и искренней похвалы, за что, разумеется, платят тем же.

Discedo, Alcasus puncto illius,
Ille meo quis? Quis, nisi Callimachus?[721]

[722]

По причинам, указанным в начале этой статьи, мы повременим говорить о личности лорда Байрона, а также о некоторых других вещах вплоть до выхода второго тома. Под другими вещами мы имеем в виду его увлечения, а также то, в каком виде предстает в его похождениях и в переписке нравственность высших слоев английского общества.