Адмирал Вселенной

Сергей кивнул. «Неужели счастье нужно держать нежно, а не бульдожьей хваткой?» — подумал он.

Шляпников показал вперед, Сергей хотел спросить, что там такое, но рот заткнуло упругим, как резина, воздухом.

«Надо молчать и переговариваться только взглядами и жестами, — подумал он и догадался: — Надо держать аппарат на одном уровне: расстояние между форштевнем и линией горизонта должно быть постоянным».

Сергей представил на минуту, что под его ногами и полом кабины нет ничего, кроме тысячи метров неба, и даже не смог улыбнуться от счастья, так оно было велико.

Гидроплан шел как будто правильно — Шляпников молчал. И Сергею показалось, что аппарат летит сам по себе. И тогда он дал штурвал от себя — машина пошла на пикирование. И Сергея охватило неведомое ликование, которое выразить словом невозможно. «Я — небо — море — аэроплан — Одесса — вселенная — Долганов — Шляпников — человечество — это одно!» — думал он, точнее, это думалось где-то помимо него, где-то глубоко, на тысячу метров глубже его сознания. На его глазах под очками показались слезы.

Шляпников показал: «Хватит!» — и взял штурвал на себя.

Гидроплан наклонился, его крылья, связанные между собой расчалками, одной половиной глядели в море. Над морем медленно плыли подсвеченные розовым светом облака, сквозь их разрывы сверкала морская рябь. Сергей поднял голову — над ним в ролевом свете плыли облака, а вот сквозь глубочайшую пещеру, озаренную изнутри огнем, вырвался широкий голубой луч.

Уже на земле, после того как гидроплан закатили в ангар, Шляпников сказал:

— Проведем разбор сегодняшнего полета. Ошибки Королева: не хватай штурвал мертвой хваткой — не убежит, второе — держись в кабине спокойно, не напрягайся, третье — машина у тебя гуляет по курсу и по тангажу…

— Александр Васильевич, даже Москва, ходят слухи, не сразу строилась. Вы-то, наверное, когда учились, тоже хватались за штурвал, как голодный за калач, — сказал Долганов.

— Учился, — усмехнулся Шляпников, — в бою учился. Работал мотористом, а летчика не оказалось, а задание срочное. Вот и полетел по прямой — не мог делать крены, даже блинчиком не мог поворачиваться. Ну и вернулся с тридцатью пробоинами…

— И с орденом?

— Да, — нехотя пробормотал Шляпников. — А когда клюнет машина, выбирай спокойно…

— Александр Васильевич, расскажите, как вы брали Зимний.

— Долганов! Не мешайте мне проводить разбор!

— Слушаюсь!

— И привыкай видеть все. У военлета глаза и уши должны быть по всему телу. Понятно?

Подошел Алатырцев. Он ждал, когда командир закончит разбор, а потом пожал руку Сергею и улыбнулся.

— Поздравляю с первым полетом. Надеюсь, не последним.

Все свободное время Сергей пропадал в гидроотряде.

Отрабатывали парные полеты, и он уже несколько раз полетал для центровки, то есть для балласта. А однажды Долганов предложил ему сделать все, что положено бортмеханику на земле и в воздухе: он был уверен в своем крестнике.

К немалому его удивлению, у Сергея хватило силенок запустить мотор.

Долганов сидел в передней кабине летнаба задом наперед и следил за всеми действиями своего ученика, готовый в любую секунду прийти на помощь: для этой цели он вытащил из лаза моторные чехлы, чтобы проползти скорее в заднюю кабину, случайно не зацепившись за них. По глазам и движениям плеч Сергея он угадывал все, что тот делает, и успокоился.

После взлета и выхода на заданную высоту было положено по инструкции выбраться из кабины на фюзеляж к мотору и осмотреть, все ли в порядке. И Королев пришел в некоторое замешательство, когда высунулся из кабины по пояс, и, преодолевая сильнее давление ветра, вытянул руку, и схватился за косую стойку над кабиной. На грудь навалился тяжелый, словно мешок с песком, воздух, рукава раздулись и захлопали. Сергей глянул вниз и увидел легкие облачка и год ними матово блестевшую поверхность моря. Но надо вылезти из кабины полностью, надо выбраться к мотору, и не просто выбраться, а работать.

Королев почувствовал стук своего сердца. Ему пока казалось, что этот стук слышен Шляпникову и Долганову.

«Страх — это от воображения, — заговорил он сам с собой. — Если страшно, выходи навстречу. А ты, сердце, не стучи так сильно. Помедленнее. Потише. И тебе приказываю стучать медленно. Не колотись, как бычий хвост, это, в конце концов, неприлично».

И он ступил на площадку позади кабины, и его охватило ветром, как пламенем. Захлопали штанины и рукава куртки.

Вылезать он учился на земле, он еще на земле отработал, какой ногой ступать вначале и куда и какой рукой за что хвататься, и двигался к мотору на думая, автоматически.

«А вниз глядеть не нужно. Там нечего делать, внизу, — уговаривал он себя. — Мне совсем не страшно. Ведь не сдует меня в море, я руки не отцепляю, и вокруг меня расчалки. Тут даже мешок не сдует — он застрянет, а я все-таки не мешок. Вот проверим вначале подачу масла».

На масляном трубопроводе был стеклянный стаканчик, в нем булькал французский «гаргойль». Значит, порядок: масло идет в мотор.