Афанасий Фет

У Фета в первой строфе описан высокий экстаз, упоение происходящим, момент, когда струны рояля и сердца слушателей дрожат в унисон «за песнею», как никогда прямо и сильно показан момент идеального слияния людей и мира. И одновременно этот экстаз как будто ущербен, потому что включает в себя заведомо неосуществимое желание: «И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя, / Тебя любить, обнять и плакать над тобой». Слово «хотелось» выражает суть: это момент погружённости в иллюзию, когда желание вечной любви, «не кончающихся объятий» настолько сильно, что как будто заменяет собой реальность, заставляет забыть о невозможности его осуществления. Во втором эпизоде к лирическому герою возвращается та же иллюзия. Пение снова рождает («веет, как тогда, во вздохах этих звучных») то же желание «тебя любить, обнять и плакать над тобой», столь страстное, столь упоительное, что оно на миг будто становится реальностью. Возрождается сама способность мечтать, желать неисполнимого. Иллюзии, однако, не могут длиться долго — они рассеются, когда замрёт последняя нота. Стихотворение, конечно, не о желании «обнять Таню», а об искусстве, которое (и здесь явная перекличка с философией Шопенгауэра) даёт кратковременное спасение от «томительных и скучных» лет жизни. Соединяя две эмоциональные картины, оно бесконечно более философское, чем рассудочное «Среди звёзд».

Впрочем, от некоторых жизненных тягот Фет решил избавиться самостоятельно. К середине 1877 года он задумал резко поменять свою жизнь. Непосредственным толчком послужило «бегство» племянницы. Фет вспоминает, что, возвращаясь из Москвы без Ольги, понял, что не хочет видеть своё такими трудами обустроенное «гнездо»: «Ошибался ли я, или во мне говорило инстинктивное чувство самосохранения, но я вдруг почувствовал себя окружённым атмосферою недоброжелательства, резко враждебного моим наилучшим инстинктам. Мирная, отстроенная, обросшая зеленью Степановка сделалась мне ненавистна. Я в ней задыхался»^{514}. Поэт пожаловался верному Посту, и деловой управляющий тут же обещал своему патрону продать Степановку и купить взамен другое имение, которое будет ему по вкусу. Оставалось узнать мнение жены, которая, очевидно, выразила согласие, после чего Александр Иванович отправился по Курской железной дороге на поиски продающегося имения. Уже через два дня от него пришла телеграмма: «Подходящее имение близ Московско-Курской чугунки — 850 десятин за 100 тысяч нашёл. Отвечайте Курск»^{515}.

Доверие к Посту и уверенность, что тот знает его вкус и желания и неспособен обмануть, были так сильны, что Фет, не рассуждая, отправил ответную телеграмму: «Кончайте, задаточные деньги получите банковым переводом из Москвы». Только через некоторое время Фет по настоятельной просьбе управляющего ознакомился с новой недвижимостью: «Побывавши в парке, в лесу и осмотревши усадьбу, я остался весьма доволен покупкою, но никак не настоящим состоянием имения, к которому приходилось усердно прикладывать руки»^{516}. Вскорости тем же волшебником Мостом Степановка была продана в рассрочку за 30 тысяч рублей, а затем, после надбавки пяти тысяч рублей продавцам — опекунам наследников Ширвовых графу Сиверсу и помещику Гришину, 1 ноября была оформлена купчая на новое имение (недостающую часть суммы пришлось взять взаймы у Боткиных). Можно было переселяться.

Имение Воробьёвка находилось в Щигровском уезде Курской губернии, в двух с половиной часах езды от прежнего. В отличие от «фермы», которой была Степановка, Воробьёвка представляла собой настоящее поместье. Фет писал Толстому 8 ноября 1877 года: «Имение очень хорошо, и мне и жене нравится. А это главное. Прекрасный лес, тем более что это какой-то оазис среди безлесья, и оазис должно быть в 1000 десятин лесу, в котором и наша часть в 270 десятин прелестна. Парк по оврагам с ключами и из него Коренная пустынь (мужской монастырь. — М. М.) как на ладони». Другому своему корреспонденту Фет сообщал ещё более восторженно: «Поистине очаровательное имение, как усадьба и как местность. Если эстетический человек может где вздохнуть свободно от трудов, то это без сомнения там». С самого начала Воробьёвка настраивала нового владельца на философский лад: «Если мы, люди, не внесём туда нашей обычной чепухи, то Воробьёвка останется тем, чем есть в сущности, — раем земным, по климату, положению, растительности, тени и удобствам. Это именно место для людей, убедившихся, что не только один человек, но и вся человеческая история, построенная, как французская мелодрама, на не совместимых пружинах, — в сущности пуф, так как в ней гоньба за вечно недостижимым, а солнце, луна и звёзды, мирно проступающие между тёмными верхушками столетних дубов, — видимые края той вечной, непорочной ризы божества…»^{517}