Афанасий Никитин

Но главный вывод, к которому пришла Адрианова-Перетц – что перед нами подлинные путевые записки, созданные тверским купцом во время его путешествия в Индию. Текст записок, несомненно, состоит из нескольких разновременных пластов. Описание начала путешествия (путь до Дербента, ограбление в пути, путь через Каспийское море) Никитин, очевидно, составил, уже проделав значительную часть пути – в Ормузе или даже в Индии; рассказ об обратном пути до Крыма также написан после его окончания – вероятнее всего, в Кафе. Остальной текст, построенный по типу дневника (хотя и без разбивки на отдельные дни), был написан до возвращения из Индии, но также не единовременно.

В общем, делаем вывод. Для того чтобы понять место «Хождения за три моря» в русской литературе и общественной мысли, нет необходимости делать из этого сочинения «экзотическое» повествование, в котором выражения горя и радости сочинены задним числом для большей драматизации. Не надо делать дипломата и «торгового разведчика» и из самого «грешного Афанасия». Его записки, рассматриваемые без каких-либо домыслов об их «государственном» назначении или скрытом смысле, достаточно драматичны и сами по себе.

* * *

О драматичности надо сказать особо. Нельзя не заметить, что «Хождение за три моря» – очень ЭТИКЕТНЫЙ текст. Поясним, что имеется в виду. Древнерусские авторы чаще всего, описывая свои путешествия, писали не то, что с ними происходило, а то что ДОЛЖНО БЫЛО произойти согласно определенным литературным канонам. Это же можно отнести к древнерусскому биографическому жанру: образы святых в древнерусских житиях – это, по известному выражению Василия Ключевского, «не портреты, а иконы». Вовсе не является гарантией достоверности и повествование от первого лица в литературных памятниках: в таких повествованиях, например в «Сказании об Индийском царстве» – в легендарном письме индийского «царя-попа» Иоанна византийскому императору, в сказочной «Повести о Вавилоне» XV века, в рассказе новгородцев, видевших «земной рай», включенном в летописное Послание Василия Федору, – от первого лица сообщаются явно фантастические и сказочные эпизоды.

Эта фантастичность практически отсутствует в «Хождении за три моря». Никитин пишет как слышит (иногда буквально – названия чужеземных городов он записывал на слух, и это впоследствии потребовало отдельной расшифровки исследователей). Он пишет, но не сочиняет: не домысливает, не воображает, не фантазирует. Во всем «Хождении» есть только два явно легендарных рассказа – о птице «гукук» и «князе обезьянском», и то записано это с чужих слов («сказывают…»). Тверской купец вовсе не выдавал себя за очевидца походов «обезьянского царя» или что видел зловещую птицу, изрыгающую огонь. Он описывал свои впечатления четко, деловито, выразительно – и максимально точно. Эта подчеркнутая безыскусность, простота повествования стиля и языка, по мнению еще одного исследователя, Н. И. Прокофьева, требовала не меньшего литературного умения, выучки и мастерства, чем риторически приукрашенное «плетение словес». Одаренный рассказчик, даже не имеющий специальной литературной выучки, опишет свои впечатления так, что мы увидим их его глазами.

А Афанасий Никитин был рассказчиком одаренным. Да что там – талантливым! Если он и использовал сильную деталь, то всегда к месту. Вот русская торговая ладья пробирается по ночной Волге мимо Астрахани – «а месяц светит, и царь астраханский нас видит». И мы прямо представляем, видим перед мысленным взором эту бесшумно скользящую по водной глади ладью, и яркий лунный свет, и зябкое ощущение у всех, кто в эту минуту находится на борту и напряженно вглядывается в темный берег, что кто-то оттуда за ними следит, наблюдает – может, и сам «астраханский царь»…

Именно благодаря этим художественным деталям мы получаем представление о настроениях героя на чужбине, и для нас, читающих его сочинение пять веков спустя, «безыскусственные записки» Никитина оказываются более живыми, чем изощренное этикетное повествование мастеров «плетения словес» XV века – таких, как Епифаний Премудрый и Пахомий Логофет. Никитин, несомненно, знал и читал «паломники» и «хожения в святые земли», существовавшие в то время, – он заимствовал из них, например, систему кратких указаний расстояния между пройденными городами, – но в остальном он опирался на свой природный литературный талант. К запискам Никитин (как и многие авторы дневников) обращался прежде всего для самого себя, чтобы преодолеть чувство одиночества, а также, возможно, для того, чтобы не забыть в чужой среде русский язык. Именно такое отсутствие расчета на определенного и скорого читателя сделало «Хождение» одним из наиболее личных текстов – а может, и первым личным текстом в русской литературе.