Африка африканеров

— Понимаю. Но, к сожалению, это невозможно, в данный момент мы очень заняты. Вожди племен Южной Родезии хотят оказать нам честь своим посещением. Да и Смит тоже хотел посмотреть на бантустаны. Так что вас некому сопровождать, а одной вам нельзя.

В заключение он предлагает мне провести сорок восемь часов в Умтате, а затем уехать в Дурбан.

Мой попечитель ведет меня для начала в парламент, похожий на кейптаунский, только в миниатюре. Там тоже имеется палица, символ власти, которую держит в руках гигант африканец, выряженный маркизом. Обе группировки занимают места друг против друга. Министры сидят там, где меньшинство, вместе с депутатами Националистической партии Транскея. Напротив возвышается фигура верховного вождя Себаты, возглавляющего группу Демократической партии. Позади министров, у которых не видно что-то ни бумаг, ни досье, сидят белые советники, в числе которых только что явившийся Абрахам, — он внимательно следит за своими людьми. Белые советники листают какие-то досье, непрестанно переговариваясь между собой и наклоняясь время от времени к своим министрам, нашептывая мм что-то на ухо.

Секретарши, стенографирующие прения, само собой разумеется, белые. Может, и здесь действует закон о резервировании работы?

Я не совсем понимаю, о чем идет речь, потому что дебаты ведутся на местном языке. Сопровождающий объясняет мне, что обе партии никак не могут прийти. к соглашению об использовании доходов от продажи шерсти. Матанзима хочет употребить их на покупку скота, а оппозиция предлагает открыть небольшую прядильную фабрику. Комиссар Абрахам непрестанно шепчет что-то на ухо Матанзиме. Журналист, постоянно проживающий в Умтате, сообщил мне, что бюджет Транскея на 1965 г. составил всего каких-нибудь восемнадцать миллионов рандов, иными словами, он меньше бюджета дурбанского муниципалитета на тот же период. В конце заседания я спрашиваю Матанзиму, высокого, красивого мужчину, одетого наподобие чикагского гангстера, не могу ли я побеседовать с ним? Он поворачивается к Абрахаму. И тот отвечает вместо него, что в ближайшие дни со всеми этими визитами родезийских вождей он никак не может уделить мне времени. Да и другие министры тоже.

Тогда я спрашиваю, не может ли он, по крайней мере, зайти вместе с комиссаром ко мне в отель чего-нибудь выпить. Последовало долгое молчание, затем Матанзима, премьер-министр Транскея, шумно глотнув слюну, ответил:

— Не могу, мадемуазель, это отель для белых.

Впоследствии некоторые мои знакомые из белых рассказывали мне, что Матанзима не такая уж послушная марионетка, как принято думать. «Вот увидите, он будет добиваться все большей и большей независимости. И это неизбежно кончится трагедией. Так, он отменил в Транскее специальное образование для банту, а во время митинга в одном негритянском муниципалитете в Йоханнесбурге призывал немногих африканских коммерсантов, владеющих маленькими лавками в локациях, оказывать сопротивление экспроприации под тем предлогом, что теперь они граждане Транскея».

Ко мне подходит один из белых советников. «Хаган, ответственный по сельскому хозяйству», — отрекомендовался он. Блондин, лет пятидесяти, с невероятно блестящими светлыми глазами за круглыми стеклами очков в металлической оправе и цветком в петлице. Он шепчет мне:

— Очаровательная, милая француженка, которую так заинтересовали банту, пойдемте со мной, я покажу вам этот край.

Он приводит меня к себе в приемную и знакомит со своим помощником, агротехником, приехавшим сюда из Претории. Это тощий длинный человек со взглядом слепца, огромные черные очки скрывают его глаза; вид его наводит меня на мысль о докторе Фоламуре. Да и вообще здесь, в этой приемной, увешанной штабными картами и напоминающей скорее командный пункт, чем министерство сельского хозяйства, на меня напал страх.

Однако беседа наша началась в довольно шутливом тоне. Большинство африканеров преследуют навязчивые идеи по части секса. Хотя, впрочем, это вполне естественно. Во всяком случае, объяснимо. Их вырастили черные няньки; первая привязанность, первое тепло — все это связано с цветной женщиной. Потом вдруг в отрочестве им навязывают расовый барьер, и, может быть, всю свою взрослую жизнь они грезят об этом запахе и теплоте, утраченных вместе с детством?

— Ах! Как бы я хотел быть кафром, — говорит с игривым смешком Хаган, — у меня было бы десять жен, и все они работали бы на меня, а я жил бы да поживал себе припеваючи. Да, что и говорить, ночью с ними не замерзнешь… — Он помолчал, затем еще более омерзительным тоном стал развивать свою мысль: — А вам известно, что кафры только и думают что о любви? Говорят, будто их женщины сильно отличаются от белых.

— Да, но запах, — произносит агротехник гортанным голосом.

— Ах да, запах, — вторит ему Хаган, щеки которого совсем раскраснелись, — ничто не может сравниться с запахом прекрасной розовой кожи.