Африканская книга

Боб был прав: ничего не изменилось и вряд ли изменится. Последние несколько дней в Кениате я уже ничего не преподавал (какой смысл, когда врачей нет, а дозиметристы, как выяснилось, ничего не помнят с прошлого раза?); просто сидел и кропал один за другим планы лечения. Так хирург-волонтер, приезжая в глухую африканскую деревню, проводит пять или десять операций и уезжает восвояси. Кто оказался в числе тех пяти или десяти пациентов, тому повезло. Возможно, это и есть лучший способ помочь, как бы малоэффективен он ни был. Всех не спасешь, хорошо, если хоть кого-то. Все случаи здесь тяжелые и нестандартные, в Штатах такого не увидишь, никаких «руководящих принципов клинической практики» на такие ситуации нет, надо импровизировать. Это делает работу интересной. И все же — не совсем то, о чем мечтал. Ведь идея состояла в том, чтобы кардинально изменить положение вещей, поднять уровень лечения раковых заболеваний в Кениате. Ничего подобного я не добился, хотя в прошлый приезд казалось, что это возможно. Теперь же я вижу, что это вроде расстояния в горах, когда кажется, что до соседней вершины рукой подать, но чем дольше идешь, тем дальше отодвигается твоя цель. Значит, надо менять установку, сосредоточиться на посильном. Иногда речь идет о совсем элементарных вещах. Вспомнилось, как несколько месяцев назад в Нью-Йорке меня вызвали к пациентке: она заинтубирована, подключена к вентилятору, но в сознании. Техники жаловались, что она «никак не успокоится», жестикулирует, чего-то требует. Понадобилось некоторое время, чтобы понять, чего она хочет, но в конце концов прояснилось: хотела просто, чтобы я взял ее за руку. Так же и тут: хватает одного движения, одного исправленного плана, ради этого стоило приезжать. Или нет?

«В следующий раз приезжай, пожалуйста, на целый месяц», — снова просит на прощание Мучеузи. И я снова обещаю приехать, но говорю это уже без прежней уверенности, а просто потому, что этого требуют правила приличия. Не исключено, что и Мучеузи повторяет свое приглашение из вежливости. Приеду ли я еще? Поживем — увидим.

Январь — июнь, 2019

Путеводитель по африканским кухням

Памяти Биньяванги Вайнайны

1. Сенегальская кухня

Кажется, где-то в дальнем углу коллективного бессознательного еще существует картина мира образца девяностых или даже восьмидесятых годов прошлого века, когда Нью-Йорк слыл бандитским городом и главным символом нью-йоркского беззакония был Гарлем. О Гарлеме снимали боевики-ужастики — я смотрел их в перестроечной Москве, слушал гнусавый перевод Володарского (у соседа Юры был заветный видак). И этот фантасмагорический образ города — перестрелки на улицах, в подъездах и на лестницах домов, где любая квартира — притон; где полицейских отстреливают ради забавы, открывают огонь изо всех окон многоэтажного проджекта и предсмертные вопли белого человека заглушает громыхание адской надземки — так вот, этот образ Гарлема навсегда застрял в моей памяти вперемешку с прочей неизбывной чушью детства.

Сам я впервые попал в Гарлем в девяносто восьмом году, накануне своего двадцатилетия, то бишь двадцать лет назад. В ту пору я читал и писал много стихов и свои первые нью-йоркские вирши сочинил именно в Гарлеме. Никаких перестрелок, а просто утренняя прогулка в сторону Морнингсайд-Парка. Помню первое гладенькое четверостишие: «…Грачиный промельк золотушный, / и подневольный змей воздушный / взмывает в небо надо мной, / день малолюдный, продувной…» Не бог весть что, но в качестве зарубки на память сойдет и этот юношеский лепет.

За минувшие двадцать лет Гарлем стал не просто безопасным, а очень дорогим и фешенебельным районом; теперь здесь обретаются хипстеры. Cколько бы ни говорили о джентрификации, которая делает свое грязное дело, стирая с лица земли приметы прежней жизни, все вроде бы до сих пор на месте — и Морнингсайд-парк, и собор Иоанна Богослова, и знаменитая гарлемская архитектура. Сохранились и атрибуты гетто. Правда, теперь это скорее элементы стиля (тоже хипстерского): в полуразрушенных зданиях ютятся модные бары, а рядом — магазин экопродуктов Whole Foods, универмаг H&M, Ситибанк. На улицах, названных в честь Фредерика Дугласа, Адама Клейтона Пауэлла и Малькольма Икс[334], белых лиц не меньше, чем черных. Но еще уцелели театр «Аполло» и «Коттон-клаб» на 125‐й улице, символы Гарлемского ренессанса, свидетели эпохи Дюка Эллингтона, Луи Армстронга и Эллы Фицджеральд. И на постаменте бронзового памятника Гарриет Табмен[335] высечено «Let my people go».