Африканская книга

Когда-то моя приятельница, художник Аня Рождественская, которая жила в Гарлеме до того, как он стал хипстерским, привела меня в джазовый клуб St. Nick’s Pub. В отличие от «Аполло» и «Коттон-клаба», это был не музейный скелет динозавра, не ископаемое животное из того же зверинца, к которому принадлежат «Гибкий кролик», «Черный кот»[336] и «Бродячая собака». Это была живая история, вершившаяся каждый вечер в режиме джем-сейшен: здесь играли Фрэнк Лейси, Олу Дара, Уинтон Марсалис[337] и другие гиганты. Сидя за барной стойкой, ты мог наблюдать, как на соседнем табурете какая-нибудь легенда джаза самозабвенно раскачивается в такт чужой музыке и собственному опьянению. Увы, c весны 2011 года этого заведения больше нет. Как нет и Lenox Lounge, где в свое время выступали Билли Холидей, Майлс Дэйвис и Джон Колтрэйн. Нет даже здания, где находился Lenox Lounge; его снесли пару лет назад.

Если идти по 116‐й улице на восток, придешь в Эль Баррио, он же Испанский Гарлем. Когда-то этот район был итальянским, но начиная с Первой мировой войны здесь селятся главным образом пуэрториканцы. Люксовые кондоминиумы, первые ласточки джентрификации, соседствуют с трущобами, где жильцы до сих пор обходятся без электричества и горячей воды. Несколько лет назад в «Нью-Йорк таймс» появилась статья, в которой Испанский Гарлем был причислен к «пищевым пустыням» — районам, где невозможно купить качественные продукты. Так и есть: один сплошной фастфуд, а вместо супермаркетов — лавочки, именуемые в народе «бодегами»[338], где продаются в основном просроченные консервы. То же самое и в Южном Бронксе, где я когда-то проходил хирургическую практику и о котором написал потом цикл мрачных рассказов.

Если же идти в противоположную сторону, 116-я улица уткнется в бульвар Фредерика Дугласа, и вы окажетесь в Маленьком Сенегале, столь непохожем на весь остальной Гарлем. В этом районе живут выходцы из франкоязычной Западной Африки — из Гвинеи, Мали, Сенегала, Кот-д’Ивуара, Буркина-Фасо. В 2010 году я впервые побывал в той части света, и с тех пор люблю Африку, возвращаюсь при каждой возможности. Люблю и этот анклав в сердце Гарлема, напоминающий о Дакаре и Абиджане. На втором этаже блокированного таунхауса на 113‐й улице, прямо над гвинейским рестораном «Салимата», жил раньше мой приятель Бабакар, врач из Конакри, ныне — профессор нейрохирургии в госпитале Корнеллского университета. На соседней улице жила Мадина, дочь полковника Майга, министра внутренних дел Мали, у которого я гостил в Бамако во время своего первого путешествия по Западной Африке. Теперь в Мали правят война и «Аль-Каида», но Мадина, закончив магистратуру Нью-Йоркского университета, вернулась на родину, чтобы заботиться об отце (полковнику уже сильно за восемьдесят). И не забыть про Айссату, социальную активистку из Дакара, — она тоже жила когда-то поблизости. Айссату работает на фонд Клинтон, занимаясь аудитом медицинских учреждений в малоразвитых странах. В какой-то момент она помогала мне организовать благотворительный медицинский проект в Эфиопии.

Было время, когда, приезжая в Маленький Сенегал, я вызванивал кого-нибудь из них, и мы шли ужинать в «Салимату», в «Африку-кине», в «Понти-бистро» или в «Сохна-кеур» (в «Африке-кине» у меня даже был любимый столик — под плакатом с изображением певицы Бабани Коне, с которой я некогда познакомился в самолете из Кот-д’Ивуара). Вокруг была Африка — не то Дакар, не то Конакри — с ее розничным товаром с лотка и просторными балахонами «бубу», с гортанными звуками местной речи (когда-то я мог отличить волоф от мандинке, фулани от сосо), с темными комнатами медресе, пропитанными запахом масла карите и суфийских благовоний «чиурай»[339], с тапочками у входа, с натужным азаном муэдзина и перебиранием четок, с мистицизмом сенегальских мюридов, последователей великого суфия Амаду Бамба, с религиозной музыкой и музыкой светской, со своим музыкальным пантеоном (Йуссу Н’Дур, Бааба Маал, Шейх Ло, Васис Диоп, Фатумата Диавара, Салиф Кейта), не знающем о своем соседстве с другим пантеоном (от Дюка Эллингтона до Джона Колтрейна); с языком говорящих барабанов и экстатическим бормотанием гриотов, с волшебными плетками колдунов, с тысячелетним симбиозом язычества и мусульманской веры, со всей оголтелой полиритмией африканской жизни, перевезенной через океан и прижившейся до поры, до времени в трущобах Западного Гарлема, в недолговечном уюте этого мира.