Африканская книга

Последним номером в этой культурной программе идут сады Фородани — ночной рынок, где шустрилы в поварских колпаках не дают проходу, уговаривая попробовать «пиццу по-занзибарски» (лепешка, начиненная овощами, фаршем, яйцом, майонезом и черт знает чем еще) или шашлыки из резиновых морепродуктов вперемешку с плодами хлебного дерева. Все это, в общем, малосъедобно, качество уличной стряпни здесь ужасное, но сама подача впечатляет. Каждый из самопровозглашенных шеф-поваров придумывает себе профессиональную кличку, как у диджея: Мистер Шоколад, Мистер Барбекю, Мистер Вежливый. «Разве ты меня не помнишь? Это же я, Мистер Вежливый, у меня лучшая пицца на всем рынке». Тут же обретается и бомжеватый Мистер Музыка, втюхивающий доверчивым иностранцам компакт-диск с «лучшими африканскими песнями». Всего десять долларов. Я уже умудрен африканским, а заодно и нью-йоркским опытом, знаю, что надо делать в таких случаях: вот тебе доллар, а диска мне не надо, у меня уже есть. Однако он тоже не вчера родился: он голоден, с самого утра торгует и до сих пор не продал ни одного диска, но подачки ему не нужны. Нет-нет, он не возьмет у меня денег, он не попрошайка. Впрочем, если я взаправду хочу помочь, он бы не отказался от вкусной занзибарской пиццы. Хватит ли у меня душевной широты, чтобы купить ему пиццу? Я соглашаюсь, и он выбирает самое дорогое, что есть в меню: «пиццу-суприм» за двадцать пять тысяч шиллингов (порядка десяти долларов). Нет, говорю я, выбери что-нибудь подешевле. В итоге мы сходимся на «пицце-делайт» за десять тысяч шиллингов. Я протягиваю деньги шеф-повару, Мистеру Вежливому, и голодный Мистер Музыка тотчас исчезает в поисках следующей жертвы. «А как же пицца, которую он так хотел?» — любопытствую я. «Он за ней попозже придет», — уверяет меня Мистер Вежливый. Я высказываю ему все, что думаю по этому поводу. Я чувствую себя простофилей, обманутым этими пройдохами, и в то же время — героем рассказа Надин Гордимер[378] «Неужели нам негде встретиться?». Там белый человек, привыкший гордиться тем, что его на мякине не проведешь, до одури торгуется с продавцом-африканцем, норовящим содрать с него лишние три копейки, и в конце концов одерживает победу над хитрым туземцем — к ужасу своей более здравомыслящей спутницы.

* * *

Тем, кто, как я, млеет от всякой этнографии, Занзибар интересен прежде всего как главный форпост культуры суахили. Для всей Восточной Африки суахили или кисуахили — это lingua franca, язык, которым все худо-бедно владеют и который никто не считает родным. И лишь в пределах тонкой полосы побережья, от кенийского острова Ламу до мозамбикского Келимане, суахили — не только язык, но и этническое самоназвание. Здесь есть не только «кисуахили», но и «васуахили»[379].

Жаль, моего знания суахили недостаточно, чтобы быть в состоянии оценить по достоинству занзибарскую поэзию. Но я могу оценить сам факт: поэтическая традиция васуахили существует уже без малого девять веков, начиная с родоначальника Лионго Фумо, правившего городом-государством Пате в начале XII века. К этому полумифическому поэту-правителю восходит жанр эпической поэзии «утензи», вершиной которого считается «Повесть о Тамбуке», датируемая 1728 годом; ее авторство приписывают Бване Мвенго, придворному поэту султана Пате. Более поздние образцы утензи («Повесть о Шуфаке», «Повесть о битве при Ухуд» и другие) во многом сохраняют композиционную форму «Повести о Тамбуке». Все они написаны восьмисложным силлабическим стихом с рифмовкой AAAB CCCB DDDB EEEB (таким образом всю поэму пронизывает один сквозной монорим в конце каждого катрена). Помимо утензи, классическая поэзия суахили насчитывает еще около пятнадцати стихотворных жанров; наиболее популярные из них — шаири, вимбо, хамзийя, сивиндо, тумбуизо, ваве, кимаи и мандхума. Все это просодическое многообразие расцвело при дворе султана Сеида Саида в начале XIX века и существует по сей день, хотя в поэзии XX века преобладает уже свободная форма («машаири мамболео»).

Современная поэзия, по-видимому, живет на Занзибаре так же, как она живет везде: укромно и непритязательно. В путеводителях о ней не упоминается. Туристов завлекают рассказами о Лионго Фумо и его брате Мрингвари; о великих сказителях прошлого, которых здесь якобы почитают не меньше, чем в Иране или Сомали. Но ехать на Занзибар в поисках древней поэзии суахили — все равно что отправиться в современную Италию, чтобы проникнуться духом Вергилия. Воображение, распаленное рекламой, рисует невероятные картины: вдруг повезет, и где-нибудь в окрестностях садов Фородани, среди акробатов и торговцев занзибарской пиццей, тебе попадется патлатый дервиш, читающий наизусть «Повесть о Тамбуке»? «Бисимиллахи кутубу / йина ла Мола Ваххабу / Аррахамани эрибу / на Аррахиму укьова…» Собственно, почему бы и нет? Ступив на Занзибар, ты понимаешь, что встретить такого дервиша здесь вполне реально и что, если ты его встретишь, это будет всего лишь еще одна «фотовозможность», еще одна байка про запас, не более того.