Айвазовский

Очень благодарен Вам, что выслали из Академии 500 руб. домой; недавно в Риме я получил из Академии 700 рублей, вероятно, это те 1000 руб., которые оставались в Академии из 5000 рублей. Прошу ещё приказать вовремя выслать домой, они терпели нужду, пока получили деньги. Теперь на днях здесь в Неаполе экспозиция. Я приготовляю три картины к этому и потом три месяца лета буду только писать этюды с натуры, и между тем хочется съездить в Сицилию, а на зиму опять в Неаполь. Картины я отправляю отсюда в августе с курьером. Картина Ф. А. Бруни[110] делает фурор здесь, он её окончил, в самом деле очень хорошо. Моллер[111] написал ещё премиленькую головку. Тыранов всё лучше и лучше пишет. Пименов[112] вылепил хорошо очень мальчика.

Римская выставка очень незавидная была, как и всегда, говорят. Сначала выставил я, потом братья Чернецовы выставили [Волховские?] виды, а потом и Шамшин[113] Петра 1-го...

Преданный навсегда от искренней души Иван Айвазовский»[114].

Рассказу мариниста вторили отзывы многих итальянских, российских, армянских газет и журналов.

В газете «Одесский вестник» был опубликован отзыв К. А. Векки о картинах И. К. Айвазовского: «Пользуясь дружбой Гайвазовского, я посетил его мастерскую, которую, менее, нежели в месяц, он обогатил пятью картинами. Вдохновенный прелестным цветом нашего неба и нашего моря, он в каждом взмахе своей кисти обличает свой восторг и своё очарование. Игра лунного света, в котором он захотел изобразить Неаполь ночью, полна истины и блеска и приводит в такой восторг, что наблюдатель, очарованный волшебными переливами красок, среди бела дня переносится как бы в ночь, смотря, как луна светит на горизонте и, придавая особый оттенок предметам, блещет на полосе озаряемого ею моря...

Если бы не препятствовали мне условия этого журнала, я желал бы поговорить подробнее о прелести этих картин, теперь же ограничиваюсь повторением тысячи искренних похвал даровитому творцу их, который так полно соответствует искусством своей кисти и пылким гением своим надежде, внушённой им художеству и своим соотечественникам»[115].

С восторгом о картинах И. К. Айвазовского писал в дневнике промышленник, общественный деятель и издатель-публицист Фёдор Васильевич Чижов, в то время путешествовавший по Италии с целью приобретения картин для своей коллекции:

«Душе Айвазовского нужно одно море, в одной свободной этой стихии он умеет найти отголоски на все движения поэтической души своей... (пропуск в оригинале. — Е. С). Сорренто поэзию своего великого имени и при обворожительных звуках октав знаменитого поэта путешественники забыли звук плесков залива, в свою очередь полного поэзии. Вы увидите картину Айвазовского, и жилище Тассо[116] предстанет пред вами с двойной прелестью, тихие воды его моря очаруют вас и своим чудно-голубым цветом, с блеском чудной лазури неба, и своею серебристой поверхностью, в которую смотрится берег, тот берег, на котором несчастный, но великий страдалец проводил и самые счастливые дни своего детства, и самые горькие дни гонения судьбы.

Взгляните направо, на этом скалистом берегу стены, свидетельницы его детских восторгов и затем его горестей. Комнаты, в которой он родился, более не существует, художник не прибавил её и не имел нужды. Его поэтическая душа поняла душу поэта, и Тассо высказался в его картине не остатками своего Жилища, но поэтическою стороною картины. В этой голубой тиши вы ощущаете прелесть стихов освобождённого Иерусалима, смотря, как бы верите, что звучность октав была гармоническим отголоском звучных всплесков воды зеркальных гладей в самых волнах своих, этих длинных, приятно округлённых хрустальных выпуклостях воды, которые Айвазовский снял на полотно с залива...

Вот вам все картины нашего Айвазовского. С каким восторгом говорили мы это “нашего” в Риме, с какой гордостью смотрели мы на слово Киззо (вероятно, russo — русский. — Е. С)., написанное на карточке под его картинами, которые поставлены на Римской выставке, и с каким наслаждением видим с этих картин копии на многих римских улицах. Слабые копии привлекают к себе любителей прекрасного, воображаю я, что произведут оригиналы на нашей петербургской выставке. Вы, я думаю, помните его прежние картины, его “Крымскую ночь”, тихую задумчивую ночь, боязливо являющуюся жадному взору зрителей. Теперь эта ночь во всей прелести, во всей полноте и силе. В ней развились все те прекрасные стороны, каких ожидали вы от её стыдливой юности. С их развитием она сохранила свою девственную скромность, и её зрелая задумчивость входит глубже в душу зрителя»[117].