Айзек и яйцо

Айзек прикусывает язык, ругая себя за то, что поддался. Он не считает, будто страдает амнезией или провалами в памяти, хотя должен признать, что огромные пласты воспоминаний из нее выпали, а пробелы заполняют его мозг до краев. Просто не представляет, чем занимался вчера, – с кем не бывает? Ну, и три дня на прошлой неделе. И большую часть позапрошлой. Откровенно говоря, последнее, что он помнит по-настоящему отчетливо, – та ночь. Он помнит, как съежился в неудобном деревянном кресле, вглядываясь в переплетение трубок и проводов, вслушиваясь в не предвещающее ничего хорошего безразличное пищание аппаратов. Помнит, как ему показали тело Мэри. Помнит, какой непривычно бледной была ее и без того светлая кожа. Помнит, как он в бессилии осел на пол. Айзек вздрагивает. Возможно, ему и правда необходима помощь. Возможно, ему все же следует отнестись к терапии немного серьезнее. Мэри, в отличие от Айзека, всегда волновали вопросы психического здоровья. Как-то раз, еще в Лондоне, на нее напала депрессия, сопровождавшаяся бессонницей и творческим кризисом. Бывали дни, когда она не могла заставить себя выйти из дома. Тогда Мэри задумалась о терапии. И что же сказал ей на это Айзек?

– Тебе не кажется, что ты просто немного затворница?

Айзек чувствует, как по стенке желудка медленно сползает струйка вины.

«Больше в голову ничего не приходит?» – интересуется маленький чертенок на его плече.

Приходит. Совсем недавно, когда они гостили в Шотландии, жертвой депрессии пал сам Айзек. От Мэри он отгородился так же, как от всех остальных. В ответ на ее предложение поискать хорошего психотерапевта он рассмеялся. Неужели нельзя хоть раз повести себя по-взрослому? Для обсуждения всего «наболевшего» Айзеку было более чем достаточно получасового сеанса с парикмахером Томми раз в несколько недель. Он жаловался ему на то, как трудно завести друзей в незнакомом городе и как безжалостно его припирают к стенке надвигающиеся рабочие дедлайны. Айзек старался не вываливать свои проблемы на Мэри и в результате все больше от нее закрывался. Он ощетинивался, отвергал ее заботу. Ее это, конечно же, задевало. Губы Айзека начинают дрожать. Теперь он жалеет, что не отнесся к проблеме более серьезно – что не отнесся более серьезно к ней. Теперь он сокрушается о каждом упущенном мгновении.

– Иногда бывает полезно пересилить себя и открыться, – замечает доктор Аббасс. – По-настоящему открыться.

– Открыться? В каком смысле?

– Для начала неплохо было бы попытаться восстановить утерянные воспоминания.

Айзека пробивает дрожь, волосы на затылке встают дыбом.

– Я не хочу, – инстинктивно отнекивается он. Тихо, по-детски.

Доктор Аббасс откидывается на спинку стула и снова сцепляет руки в замок.

– И что же именно вы не хотите вспоминать?

Айзек судорожно сглатывает. Сердце трепыхается, как птица, каким-то образом оказавшаяся запертой в его груди, – обезумевшая, задыхающаяся, старающаяся из последних сил проклевать себе путь наружу. Заключенная в гипс ладонь сжимается в кулак. На глаза наворачиваются слезы – вовсе не от резко вспыхнувшей в руке мучительной боли.

– Я ничего не хочу вспоминать. – Его голос срывается. – Я не хочу помнить, почему чувствую то, что чувствую.

Айзек все-таки заплакал, пока отвечал ей. Слезы бурным потоком скатываются по щекам, собственный голос звучит жалко и непривычно гнусаво. Он слышит себя как будто издалека. Айзек морщится, сжимает кулаки и трясет головой, словно пытается отогнать от себя навязчивую действительность. Из носа тоже начинает течь. Он понимает, что не способен продолжать разговор – и позволяет себе разразиться рвущимися наружу рыданиями. Доктор Аббасс молча наблюдает – дает ему выплакаться. Айзек содрогается от всхлипываний, немного смущаясь своих беспрерывных хнык-хнык-хныков. Он начинает молотить ногами по полу. Он плачет и плачет – до тех пор, пока у него не иссякает запас слез. Тогда он опускает голову, закрывает глаза, обхватывает колени руками – одна из которых по-прежнему упакована в гипс – и замирает. Доктор Аббасс его не торопит.

– Тогда давайте вспоминать что-нибудь другое, – наконец предлагает она. – Что-нибудь приятное.

Айзек поднимает голову и встречается с ней взглядом. В своей руке он с удивлением обнаруживает бумажный платок – наверное, терапевт вложила его в ладонь Айзека, пока он плакал. Послушно сморкаясь, он чувствует, как опухли его щеки, как покраснели раздраженные глаза. Боковым зрением, все еще затуманенным после слез, он улавливает движение: кажется, яйцо лезет обратно в рюкзак.

– Приятное? – переспрашивает он.

– Именно, – с ободряющей улыбкой кивает доктор Аббасс. – Может быть, расскажете мне о вашей с Мэри первой встрече?