Ахматова, то есть Россия

Тебя заклинаю: уйди.
И пусть не узнаю я, где ты,
О Муза, его не зови,
Да будет живым, невоспетым
Моей не узнавший любви.

Эти просьбы – молитвы, выраженные в стихах, не были услышаны. Бесчеловечное государство уничтожало ее друзей, близких, любимых.

Во все время сталинского террора Ахматова не переставала писать, поскольку, как скажет Иосиф Бродский, она чувствовала себя виноватой, что еще жива, и только обращаясь к умершим, могла сделать так, чтобы ее речь не превратилась в вой.

Яйцо для Мандельштама

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?

Осип Мандельштам

В то время, когда в 1918 году Осип Мандельштам уезжал в Москву, он уже знал, что не с ним Анна Ахматова будет совершать сентиментальные поездки в Павловск. Но позднее напишет: «Еще раз оглядываюсь на Павловск и обхожу по утрам дорожки и паркеты вокзала, где за ночь намело на пол – аршина конфетти и серпантина, – следы бури, которая называлась „бенефис“».

Сегодняшний Павловск тоже носит следы бури, но с названием более страшным, чем «бенефис». Годы революции, войны и послевоенного коммунизма не пощадили Павловска. Печальный дворец, окрашенный в грязно – розовый цвет, старается притворяться чистым и ухоженным. Нет стеклянного павильона и нет концертов. Но возле вокзала стоят ведерки с астрами и гладиолусами, женщины продают лукошки с клубникой и черникой, блестят мокрые черные ягоды ежевики в литровых прозрачных банках, пахнет концом августа, фруктами и осенними цветами. А из парка веет запахом сосновых веток и мокрой земли. Ахматова, как и Мандельштам, в поздних летах своей жизни тоже еще раз оглянулась на Павловск: «Людям моего поколения не грозит печальное возвращение – нам возвращаться некуда… Иногда мне кажется, что можно взять машину и поехать в дни открытия павловского Вокзала (когда так пустынно и душисто в парках) на те места, где тень безутешная ищет меня, но потом я начинаю понимать, что это невозможно, что не надо врываться (да еще в бензинной жестянке) в хоромы памяти, что я ничего не увижу и только сотру этим то, что так ясно вижу сейчас».

Любви между Ахматовой и Мандельштамом не было. Но дружба длилась четверть века, до самой смерти Мандельштама и еще позднее, когда они с Надеждой Мандельштам хранили память о нем. После 1918 года Ахматова часто навещала Мандельштамов в Москве. Надежда Яковлевна вспоминает, что как только они оказывались вместе, независимо от трагических судеб, которые тогда уже были уделом каждого, кто не эмигрировал из России, сразу становились веселыми и беззаботными, как юноша с девушкой, встречавшиеся в Цехе поэтов. Ахматовой уже на московском вокзале доставались первые мандельштамовские шутки. Раз, когда поезд опоздал, она услышала обиду в голосе Осипа: «Вы едете со скоростью Анны Карениной». В другой раз, когда она приехала в жаркую Москву из дождливого Ленинграда в калошах и прорезиненном плаще с капюшоном, Мандельштам приветствовал ее вопросом: «Что Вы нарядились как водолаз?» Однако, как вспоминает Надежда Яковлевна, после приезда Ахматовой в 1934 году они «не успели прийти в хорошее настроение». 14 мая, около часу ночи, после ужина, для которого Осип раздобыл проголодавшейся в дороге Ахматовой единственное яйцо, раздался громкий стук в дверь. В ту ночь Мандельштама в первый раз арестовали. Принесенное для Ахматовой яичко лежало нетронутым на столе. По квартире крутились сотрудники, проводившие обыск. Перетрясали матрацы, просматривали бумаги, открывали шкафы и чемоданы. Искали стихотворение о Сталине, но удовольствовались другим найденным стихотворением Мандельштама – «Волк».

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей, —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век – волкодав,
Но не волк я по крови своей:(…)

Другое дело, что стихотворение о Сталине, старательно переписанное кем –то, кому Мандельштам прочитал его вслух, и так уже лежало на столе у следователей, которые должны были его допрашивать.

Немного погодя Ахматова попросила, чтобы Осип перед уходом что – нибудь поел, и подала ему яйцо. Тот сел за стол, посолил его и съел. Воспоминание о яйце сохранилось, преодолев исторические бури, и всплыло среди многих других забытых подробностей. Я могу это яйцо себе представить: белое, круглое, еще теплое. Удивительна человеческая память! Рассыпается подобно свету, а потом выбрасывает из темноты только искорки. Какие –то яйца, шнурки на ботинках, тапочки, стаканы недопитого чая. Так же, как в клочья разорванная память о чувствах страха и радости, любви и ненависти, холода, тепла, доброты и нежности.