Ахматова, то есть Россия

Чапский приехал зимой вначале в Куйбышев, с дипломатической миссией. Ему нужно было встретиться с Алексеем Толстым, которого официальные власти считали самым видным российским писателем. С этой целью был организован прием в честь автора «Петра Первого» и трилогии «Хождение по мукам», последний том которой вышел в 1941 году. В это время Толстой работал над драмой об Иване Грозном и публиковал также газетные статьи. Как писал Чапский, «Эти грубоватые статьи, написанные с большим талантом, напоминающие лубочные картинки, были полны графоманских фраз типа: «русский народ добрый и любит добро» или, еще смелей: «Даже Александр Македонский, Юлий Цезарь и Наполеон проигрывали битвы – Суворов ни одной битвы не проиграл»». Любимый писатель Сталина, Толстой часто бывал в Кремле. Он был одним из богатейших людей России, коллекционировал картины и антиквариат. Чапскому он показался человеком сердечным, чувственным, полным жизненной страсти. Среди приемов и вечеров в честь Толстого Чапскому особенно запомнился тот, на котором он встретился с Ахматовой. Это был вечер, посвященный проекту издания переводов польских стихов, написанных во время войны. «Настроение, температура реакции русских превысила самые смелые мои ожидания. Я еще вижу слезы в больших глазах молчаливой Ахматовой, когда я неловко переводил последнюю строфу „Варшавской коляды“:

А если хочешь родить средь теней
Варшавских мест,
То сразу сына после рожденья
Пошли на крест.

Ничего удивительного, что это стихотворение Станислава Балиньского с темой мученичества Христа, характерной также для «Реквиема», так взволновало поэтессу. Чапский поинтересовался, что привело Ахматову, мать заключенного, в дом самого титулованного писателя России. Явно под впечатлением этой встречи он записал: «Ахматова в тот вечер сидела под лампой, на ней было скромное платье, нечто между мешком и рясой, из весьма неважной ткани, ее слегка седеющие волосы были гладко зачесаны и перевязаны цветным платком. (…) Уже после моей декламации стихов польских поэтов мы попросили, чтобы она почитала нам немного свих стихов. Она с легкостью согласилась». На том вечере Ахматова читала отрывки из своей «Поэмы без героя». Чапскому запомнилось, что там были «трудные метафоры, commedia dell’arte, павлины, фиалки, влюбленные, клен с золотыми листьями в окне старого Шереметевского дворца, а закончила чтение Ленинградом, голодным и холодным, под бомбежками, блокадным Ленинградом». Это была первая и единственная встреча Анны Ахматовой с Юзефом Чапским. Общей прогулки не было. Но осталось глубокое впечатление, взаимное восхищение и, как это бывает у Ахматовой, мифологизация этого события в приведенном выше стихотворении.

В Ташкенте в 1942 году Ахматова тяжело заболела тифом, а год спустя – скарлатиной. Она попала в больницу в Ташкентском мединституте, и ее преданно опекали чужие люди. В тифозной горячке на границе яви и сна она написала несколько «ташкентских» стихотворений.

В тифу

Где – то ночка молодая,

Звездная, морозная,..
Ой, худая, ой, худая
Голова тифозная.

(…)

Там за речкой, там за садом

Кляча с гробом тащится.
Меня пóд землю не надо б,
Я одна – рассказчица.

Ташкент, ноябрь 1942

В «Листках из дневника» в 1957 году она записала: «Во время тифа в Ташкенте в 1942 году, круглоголовый человек без лица уселся на стул у моей кровати и рассказал мне все, что случится со мной, когда я вернусь в Ленинград».

Во время пребывания в Ташкенте Ахматова писала не только стихи и «Поэму без героя», но также и необычную пьесу «Энима элиш», которую впоследствии сожгла и потом в течение многих лет пыталась восстановить по памяти – творческий метод, характерный для всего наследия Ахматовой. Впрочем, трудно назвать методом начальное сжигание с последующим восстановлением. Но получалось так, что Ахматова многократно, в течение многих лет возвращалась к тем же самым произведениям, восстанавливая, изменяя, дописывая фрагменты к очередным версиям. Поэтому под ее стихами можно найти очень разные даты. Может показаться, что некоторые произведения она писала в течение двадцати лет, фактически так оно и было. То же случилось и с единственной драмой Ахматовой […].