Ахматова, то есть Россия

Ахматова выехала из Ташкента 15 мая 1944 года. По дороге задержалась в Москве. В Ленинград приехала в середине июня, и Владимир Гаршин встретил ее с цветами. Ахматова была уверена, что они начнут совместную жизнь. Была готова выйти за него замуж и даже принять его фамилию. Она, Ахматова, Анна всея Руси! Она должна была чувствовать себя необычайно измученной и одинокой, раз стремилась к супружеству. Однако Гаршин оказался совершенно не тем человеком, с кем она была знакома и с кем прощалась перед эвакуацией. Те, которые остались и чудом пережили 900 дней и ночей в блокаде, не были в состоянии передать свой опыт блокадной жизни тем, кто возвращался. Существуют такие душевные переживания, которые, по – видимому, передать невозможно. Люди, бывшие свидетелями каннибализма, видевшие своих близких умирающими от голода, матери, которым не удалось спасти своих детей, или даже отбирающие их маленькие порции и обрекающие их на смерть, приветствовали тех, кто возвращался. Заметки того времени говорили о глубокой душевной травме, отчаянии, чувстве вины, иногда – ненависти к самим себе. Лидия Гинзбург, выдающийся историк литературы, исследователь творчества Лермонтова и Герцена, вела в блокаду дневник под названием «Записки блокадного человека». В ту весну она записала: «Блокадные люди забывали о своих переживаниях, но зато помнили факты. Факты медленно выползали из уголков памяти, выходя на свет правил поведения, которые теперь начинали возвращаться к общепринятым нормам. "Так хотелось конфет. Зачем я съела ту конфету? Могла не есть. Все было бы тогда по –другому…". Таким вот образом "Блокадный человек" думает о своей жене или матери, смерть которой сделала непоправимым факт съедения той сладости. Человек помнит факт, но не в состоянии вспомнить чувства: чувства, сопровождавшего поедание кусочка хлеба или тех конфет, которое толкало его к поступкам жестоким, позорным, унизительным». Кроме того, никто в России до конца не понимал, что же происходило в осажденном Ленинграде. Поэтому непросто было встретить сопереживание, понимание и получить утешение. В газетах и по радио слово «голод» практически не появлялось, говорилось о недостатке продовольствия, нехватке пищи и авитаминозе. Поэт Ольга Берггольц, репрессированная в 30 – е годы, работавшая во время войны на ленинградском радио, автор написанной во время блокады «Ленинградской поэмы», встретившись в Москве со своими друзьями, отметила: «Я убедилась, что о Ленинграде ничего не знают… говорили, что ленинградцы – герои, восхищались их мужеством и т.д., а в чем оно – не знали. Не знали, что мы голодаем, что люди умирают от голода… Ничего не слышали о такой болезни, как дистрофия. Меня спрашивали: а это опасно для жизни?». Бригадир судоверфи Василий Черкизов, слыша за окном проклятия и плач какой –то женщины, записал: «Не знаю, почему она плакала. Тем не менее, слезы доказывают, что ситуация в Ленинграде улучшилась. Когда день за днем по улицам везли или бросали там сотни трупов, завернутых в какие – то тряпки, никаких слез не было».

Владимир Гаршин всю войну проработал в больнице. Весной, перед снятием блокады в марте, он впервые за три месяца разделся. Написал об этом потрясающее признание: «Положили это странное костлявое тело в воду, a потом из нее вынули. Тело не было в состоянии само выбраться из этой небесной жидкости. Как тепло! (…) Это тело – чье – то другое, не мое. Я его не знаю, оно действует иначе, чем прежде. Из него выходят другие выделения; все в нем такое новое и неизвестное». Проводя вскрытие трупов в больнице Эрисмана и рассматривая образцы тканей различных органов, он записывал: «Тончайшие из возможных срезы человеческих тканей – аккуратные, разноцветные, красиво окрашенные. (…) Эти красивые препараты вопиют о трагедии, они свидетели той борьбы, в которую вступает тело. Демонстрируют опустошение, уничтожение основных структур, необходимых для жизни. (…) Ведь такой "эксперимент" не был задуман природой, не ею поставлен. Ненависть ко всем тем, кто его организовал, вот что я чувствую». В таком душевном Гаршин приветствовал вернувшуюся Ахматову. Очень быстро оказалось, что общее жилье, на которое рассчитывала Ахматова, еще не отремонтировано. Она остановилась у старых друзей, в семье Рыбаковых. Через полтора месяца после возвращения в Ленинград передала лаконичную депешу московским друзьям, которых до этого информировала о предстоящем супружестве с Гаршиным: «Желаю вам всем здоровья. Живу одна. Спасибо за все. Ахматова».