Аккрециозия

Они, как я узнал уже после, напивались в меру и всегда чинно. Всегда были готовы. Совсем не замечая, что по ту сторону каюты царит хаос и беспросветная пустота.

Мне кажется, что я слышу, как в такт моим мыслям хлопают крылья.

Пауза между событиями, заставшая их здесь, должны была, наверное, заставить их задуматься. Разобраться, задать нужные вопросы. Спросить себя и остальных, а что, собственно, происходит? Но они просто доставали шахматы, выпивку и сигареты. Включали музыку. Дверь похоже, специально оставляли приоткрытой, чтобы и другие могли войти в это пространство безмятежности. Или быть может просто для того, чтобы выпустить дым в коридор.

Граница проходила сквозь все эти вещи и события, между нами. Она тянулась извилистой ниткой дыма, через бокалы, игру и шахматные фигуры, через пустые разговоры, приглушенный свет, легкую музыку и даже мягкость дивана.

Никто никуда не лез. Никто не стремился ее пересечь, пробираясь к другому.

Мне вновь почудился ее смех. Дверь осталась приоткрыта, из-за нее смотрела на нас темнота коридора. Вновь кто-то следил за мной оттуда. Надо было выйти и разобраться. Или, зависнув над полом раствориться в темноте, но я просто прикрыл дверь до щелчка.

Почему так. Даже здесь, по эту сторону границы, так близко к людям, на меня все равно накатывала невнятным ознобом тревога и безысходность. Вновь показалась во всей красе аккрециозия. С каждым новым бокалом топила меня в себе еще больше.

Попытался вспомнить молитву, но ничего не приходило на ум, кроме «Отче Наш». Такая была здесь не под стать ситуации.

Потому я прикончил еще несколько бокалов, с разлитым на донышке коньяком. Затем долго сидел вот так, в углублении дивана и глядел на них. На их размеренные отточенные движения. Пассы руками и жесты по соблюдению границ. Соблюдению статуса кво. И молчал.

Вот где была игра. Не на столе. А вокруг, между нами, в воздухе разлитая игра на игнорирование. На мастерское игнорирование бытия. Ужаса бытия.

Сердце заколотилось, бросило в холодный пот. Вновь крылатые видения заплясали на потолке. Словно этой мыслью коснулся чего-то. Пытаясь прощупать свой пульс, чтобы никто не заметил, начал сжимать себе запястье. Не получилось. Руки только вспотели. Сколько ударов сердца мне осталось?

Затем, так будто бы рукой подпираю голову и смотрю за поединком на столе, где уверенно вел Фадин своими черными, начал трогать себя за шею, напрочь забыв где нужно конкретно мерить.

Смотрел, слушал и пытался анализировать мысли, сформировать какой-то простой тест на адекватность. Мге казалось, что во мне что-то всё-таки сломано. Сломано фатально. И в ответ на эти мысли, с новой силой подступило ко мне чувство беспомощности и пустоты.

Вновь, я переместился на берег укутанного туманом моря. Беззвучно плескались его черные волны, ветер носился по берегу пронизывая до костей. А где-то в молочной завесе кружили черные птицы. Одни их силуэты и вороний грай.

Пить больше было нельзя.

Тотально сломанное одиночество расправило тут же свои объятия. Неспособность выразиться. Неспособность найти ответ. Неспособность быть также легко как они. О как же мне хотелось в тот момент перенять у них эту простоту бытия, в которую так сложно было поверить.

Свет взмылился. Все происходящее вокруг превращалось в одну маслом написанную картину. Где пропали силуэты и четкость за толщиной и густотой мазков. Где за сочетанием пятен невозможно было разглядеть людей. Только игру между ними, в контрасте цвета и глубине оттенков. Которые оттесняли друг друга. Наслаивались. Перемешивались, каждый оставаясь при своем. Гасили друг друга.

Игра в отстраненность и безразличие.

Так что со стороны, отойдя от этого события на расстояние дней, недель и месяцев будут наконец видны люди на картине этого события. Но, что забавно, стоило пройти годам, как от этой картины останутся только пятна вновь. И теперь уже, наиболее резкие, наиболее контрастные. Как с силой выраженный смысл.

«Коротающие время»

Так будет называться картина. И ничего в ней не будет ужасного и страшного.

Шахматы, выпивка, музыки, сигареты и закуска. Старик за столом. Мягкий свет и клубы сигаретного дыма. Художник добавит птиц. Совсем неразличимых, почти незаметных. Эта деталь единственная будет вносить в картину нотки тревоги и беспокойства.

Нужно было нарушить эту границу.

— Игорь Семенович, а вы давно в институте? — недолго думая, я вклинился в разговор.

— Без малого, восемьдесят лет.

— А до этого?

— С десяток лет в другом институте.

— А до этого?

Тут он наконец повернулся ко мне. Слишком высокий для этого кресла. Его движения были слишком плавными, будто у него было больше сочленений чем у обычного человека.

— Просто интересно. — сказал я.

— Работал в правительстве, до этого в крупной компании, учился…

Фадин вернулся к игре, флегматично перечисляя остальные места работы.

— Большой путь. — сказал я, когда он закончил.