Аквариум

— Туманны…? — усмехается Сава, — да нет, перспективы как раз таки вполне отчетливы.

Тем временем приносят мой заказ, это крупный морской окунь, зажаренный в масле до хруста.

Пока я рассказываю Саве о происшествии у трактира, Виталик изучает полученные записки.

— Запросы встретиться, эти две от местных наемников, они предлагают свои услуги, широкий профиль. Вот эта интересная — от переговорщика Арзуса, а вот эта от Ксена, — Виталик разложил записки на столе и выжидающе оглядывает нас.

— Не вижу смысла в дальнейших встречах, — после недолгой паузы устало говорит Семен Львович, — мне кажется, здесь мы исчерпали наши возможности. И более того, как мы видим, оставаться здесь становится опасным.

— Возвращаемся в Атику…, — под балконом замечаю Авела, вставшего на импровизированный пост.

— Да, — подтверждает Семен Львович, — и мне кажется, что Вам нужно будет ещё раз заглянуть к волхам, как считаете?

— Будет нелишним лично предупредить их о планах винаров, и в красках преподнести Союз, — соглашаюсь я, — кто знает, может это как раз и сподвигнет Музу выполнить нашу сделку.

Некоторое время мы молча едим и пьем пиво, свежий морской бриз и приглушённый трактирный гул шум делают это занятие весьма увлекательным. Над нашим столом висит лампа в чугунной оправе, освещая наше застолье светом горящей ворвани. На душе немного грустно — здесь мне понравилось, вернусь ли сюда ещё, кто знает…

— Взгрустнулось крепко юноше. По матери-страдалице, — Сава цитирует Николая Алексеевича Некрасова на мой продолжительный глубокий вздох.

— А что будет потом, — спрашиваю я, — когда наша миссия закончится? Что произойдет по этой вашей теории о выходах, мы просто перестанем здесь появляться?

— Не знаю, закончится ли она вообще, эта миссия, — сонно зевая, говорит Семен Львович, он выпил достаточно пива, — понимаете, мы хотели помочь Вам принять и хоть как-то объяснить происходящее вокруг, а это всяко легче сделать, когда есть уверенность, когда есть почва — от чего отталкиваться, когда есть, куда вернуться.

— Вы сейчас о чем?

— О том, что нет никаких выходов, как, соответственно, и входов, — Семен Львович хлопает ладонью по столу, разбудив уснувшую на моем плече Машу, — нет никаких целей, которые нужно достичь, чтобы что-то закончилось! Атика также реальна, как и пятая палата и эти реальности существуют одновременно.

— Подождите, — непонимающе трясу головой, — но как же Крисимс, разве наше прибывание там не закончилось?

— И Крисимс не исключение, — глаза Семена Львовича, изрядно косят, а язык заплетается, — но о нем лучше всех расскажет Сава.

— Я порядком набрался пивом, — Сава поднимает руки, — так, что после, а пока я отправляюсь спать.

13. Воскрешение

Запах холодной городской осени через открытую форточку. Мягкая пружинная кровать, колючее одеяло, пижама. Я просыпаюсь с сильной головной болью. Неужели все закончилось, мы не достигли целей и вернулись назад? Или же миновал кризис, и я, наконец, очнулся, избавившись от галлюцинаций…?

В палате я один, на кровати Семена Львовича свернутый в трубочку матрас. На табурете передо мной тарелка с яичной скорлупой и пустой стакан из-под чая, чаинки на дне стакана успели высохнуть. В комнате темно, но за окном светает, из коридора желтой полоской под дверью свет. Умывшись над раковиной, более-менее прихожу в себя. Из-за открытой форточки в палате холодно, но закрыть не могу — не достаю. У Ларисы Петровны для этих целей есть специальная палка, которую она уносит каждый раз с собой. Закрываюсь одеялом с головой, чтобы согреться. Думается все ещё тяжело, закрываю глаза, пытаюсь заснуть.

— Подъем-подъем, — Лариса Петровна, — трясет меня за плечо, — соблюдаем распорядок.

В палате свет и все так же холодно. Очень хочется есть, но с отсутствием Семена Львовича пропала и горячая каша. Лариса Петровна после того, как разбудила меня, забрала матрас с кровати Семена Львовича и только перед самым сном принесла мне тарелку остывшей молочной лапши, затянутой уже подсохшей пенкой.

И потекли однообразные пустые дни, сменяясь длинными бессонными ночами. Почти всегда в одиночестве, вне времени, без сил, без желаний я почти не встаю с кровати, уткнувшись в стену, рассматриваю мелкие трещины в штукатурке. В моём воспалённом воображении они складываются в картинки утраченного мира. Вот эти трещины — белые вершины гор Атики, эта широкая, как полоска моря, эти три — теракон, выбирающийся из-под земли, вот прямая глубокая — это одинокая башня на вершине холма, там я, прикованный цепью, а вот аллея, где мы гуляем с Машей. От просмотра этих картин мне становится до тошноты тоскливо, тягучее чувство невыносимого одиночества заполняет меня, выматывая душу, терзая болью виски, но я снова и снова, с тупым упорством вглядываюсь в трещины, выискивая знакомые образы, пока горячая пелена не застилает глаза, и тогда я плачу, спрятавшись с головой под одеялом.